Ольста Баслер - Спектр эмоций

У мышки Полины пропала мысль. Случайно открылась форточка, и белую ажурную идею выдуло ветром. А она была самая любимая. Полина очень расстроилась. И даже немного всплакнула. Но затем она достала из шкафчика ночной колпак, натянула его на пяльцы для вышивания и прикрепила всё это к длинной хворостине. Получился странный предмет, с которым мышка вышла на улицу, поднялась на Умную горку и сказала:

— Обруч, палка, колпачок — у меня в руках сачок! Буду мысли я ловить, чтобы веселее жить!

Хоп! — что-то попало в колпак и забарахталось. Полина заглянула внутрь и увидела чью-то лохматую чёрную думку, которая махала лапами и ворчала:

— Бука-бяка, забияка!

— Ну, уж нет! Никаких «бук-бяк» я не допущу! Это не культурно! — Полина достала вредину из сачка, прижала к себе и стала гладить её по голове, лаково приговаривая:

— Ты скорее успокойся, ничего сейчас не бойся, вспомни радостные дни, а печали все гони! Ты не бука и не бяка, и совсем не забияка!

Думка сразу же подобрела, завиляла хвостиком, расправила крылья и… стала салатовой!

— Ну, вот, — обрадовалась мышка и подбросила её кверху. — Теперь всё в порядке, можешь лететь к своему хозяину!

И думка улетела. А мышка Полина пошла домой. Там её ожидал приятный сюрприз: на кроватной подушечке сидела её любимая белая ажурная идея и пила горячий чай с баранками.

С этих пор мышка Полина занимается тем, что воспитывает все вредные мысли, попавшие к ней в сачок. И все-все, у кого завелись такие, несут их на Умную горку. Особенно в ветреную погоду.

— Эй, ты! Я к кому обращаюсь? Ты меня слышишь или нет?..

Девочке твердили эту фразу с самого её раннего детства. А она слышала, слышала! Но почему-то не отвечала. И не потому, что не умела говорить. Дело в том, что понимать сказанное взрослыми ей было легче, когда она занималась своими детскими делами: возилась в песке, играла с крысой Тяпой или с ёжиком, у которого не было имени… Неизвестно почему, но это было именно так: лучше всего она «слушала» спиной.

— Повернись ко мне сейчас же! Я кому говорю? Так, терпение моё лопнуло, я иду за ремнём!

От последней фразы всё сжималось, и в груди девочки образовывался холодный болезненный ком. Бежать что-то исполнять — поздно. Наказание всегда было неизбежным. В воздухе начинала витать обречённость, пахнущая почему-то горькой ванилью.

— Убери руки, я тебя буду бить! Убери руки, я сказала! По ру-кам, по ру-кам, на тебе, на тебе, дрянь такая, гадость такая! Ремень вешаю на дверь! Ходи, смотри на него и помни! Ты меня поняла?! Смотри мне в глаза! Я тебе что сейчас сказала? Я что те-бе сей-час ска-за-ла? Повтори!.. Ты меня поняла?! У-у, отцовское отродье! Крокодил узкоглазый! Прибью я тебя когда-нибудь! Насмерть прибью! Я тебя высрала, понимаешь? Ты — моё говно! Смотри на меня сейчас же! Настырная дебилка!

Девочку хватали за подбородок и задирали её голову вверх, чтобы она смотрела в глаза говорящему. Девочка отводила взгляд, чувствуя себя виноватой за то, что не может ничего произнести. И тут же получала зуботычину, от которой отлетала в угол и сворачивалась в клубок. В маленькой головке пищал и бился девочкин дрожащий голосок: «Я всё понимаю,.. я не натыр… сная…» Но сказать это вслух она не могла. Не могла, и всё. И не потому, что не умела говорить.

Девочка Аня была самой обыкновенной волшебницей. Однажды, когда наступило лето и начались школьные каникулы, Аня и медвежонок Плюш отправились в лес на поиски ромашки, аромат которой приносит добрые сны. Плюш рвал цветы, на которые садились пчелы и бабочки, и спрашивал Аню:

— Эти?

Девочка отрицательно качала головой, и они шли дальше.

Но совсем скоро Плюш залез под куст и начал капризничать как маленький:

— У меня устали ножки, не пойду я по дорожке! Ты возьми меня на ручки, вон, уже собрались тучки! Скоро мокрый дождик хлынет, мишка маленький простынет.

Он всегда говорил стихами, когда хотел, чтобы его пожалели.

— Горе ты моё луковое, ну иди сюда, — сказала девочка, вытащила медвежонка из-под куста и превратила его в рюкзачок, чтобы отнести домой.

А дождь и на самом деле собирался, надо было возвращаться.

Дома Плюш вытащил из-за пазухи все цветы, собранные им на прогулке. Девочка поставила их в вазу и заметила, что из букета выглядывает волшебная ромашка!

— Я её нашёл сам! — скромно сказал медвежонок.

На ночь они выпили по кружке тёплого молока и улеглись спать, чтобы посмотреть добрые ромашковые сны.

Верка появилась на свет до срока и ножками вперёд.

— Тьфу, ты… как покойницу вынесли, а не родили! — сказала толстая акушерка, приняв синее тщедушное тельце своими мясистыми руками.

И оказалась недалека от истины. Новорождённая была похожа на анемичного супового курёнка, жизнью не интересовалась, лежала себе кульком и угасала.

Старая педиатриха, закаленная в боях Великой Отечественной и повидавшая разные виды, не стала охать и ахать. Она с пристрастием осмотрела получившееся вялое недоразумение и на немой вопрос обессиленной молодой мамочки авторитетно заявила прокуренным голосом:

— Удивляться тут нечему. Потому что это не ребёнок, а плод. Будем выхаживать, гражданочка, не волнуйтесь.

И новорожденной прописали капельницы, которые нужно было делать через день. Каждая такая процедура превращалась для всех её участников в натуральную пытку. Поскольку внутривенные инъекции делали под кожу родничка, голову младенца приходилось крепко держать руками. Медсёстры потели от сочувствия и ответственности, а туго спелёнутая крошечная малышка слабенько и жалобно хрипела от страха и боли.

Но ничего не помогало. И замелькали больницы: Русаковская, Морозовская, Филатовская. На три дня домой, а потом опять Русаковская. И снова Морозовская. Разные врачи и разные диагнозы. К единому мнению медики так и не пришли. И девочка продолжала тяжело болеть. Но почему-то не умирала.

Родственники, изредка навещавшие роженицу, кричали в окна палат:

— Татьяна! Как там твоя эта-то? Жива ещё? Может, ей что-нибудь нужно?

Всё «эта», да «эта». Ведь имени так никто и не дал. Это же плод, разве плоду положено имя. Так бы и путешествовала малютка от врача к врачу по документам своей матери, если бы не её бабушка. В очередное свое посещение она подозвала санитарку, сунула ей в карман рубль и объяснила, что надо сказать. Та внимательно выслушала робкие рассуждения про невинную ангельскую душку, взяла авоську с передачей и отправилась в палату. Бросила продукты на кровать к Татьяне под бок и сердито сказала: