Александр Михайловский - Народ Великого духа

Дорога, с одним получасовым привалом, заняла у нас примерно четыре часа, и прибыли мы в окрестности вражеского укрепления еще засветло, когда огромное багровое солнце клонилось к горизонту. Насколько я понимаю, легионеры к нам шагали вдвое дольше и с двумя привалами, – но это уже их проблемы, что они все свое были вынуждены тащить на себе. Потому их и зовут мулами Мария. Ну да ладно…

Остановившись за небольшим леском, чтобы не смущать будущих клиентов, мы встали на привал и выслали Гуга вместе с его взводом в разведку. Девки там в основном совсем молоденькие, урожденные волчицы: по лесу ходят так, что даже веточка не хрустнет. А уж в полной маскировке, в черно-зеленом гриме и камуфляже они и вовсе как тени. У нас с Андреем была надежда застать часть гарнизона за стенами: например, за сбором хвороста и за охотой, но этот замысел так и остался нереализованным, поскольку гарнизон укрепленного лагеря сидел за запертыми воротами и не отсвечивал. Как только Гуг доложил, что противника поблизости не наблюдается, то мы, два вождя, и сами двинулись на рекогносцировку, прояснить обстановку на месте предстоящей операции.

Кстати, сам укрепленный лагерь располагался отнюдь не на холме, где, с небольшого поселения, когда-то началась Бордо-Бурдигала, а у его подножия. Холм порос лесом, и его вырубка могла потребовать изрядного количества времени. Вот если бы римляне устраивались на зиму, со всеми вытекающими из того последствиями, они бы очистили холм и возвели на нем настоящий укрепленный лагерь. А пока, честно говоря, внешний вид римской фортеции не впечатлял. Хотя, если подумать – что можно было сделать за одни сутки, прежде чем Секст Лукреций погнал свое войско к нам на убой? Правильно: что успели, то и сделали. На глаз римский военный лагерь походил на футбольное поле, окопанное по периметру дренажной канавой метровой глубины и окруженное таким же метровым валом, поверх которого шел даже не частокол, как мы его понимаем в древнерусском стиле, а какой-то реденький плетень на колышках толщиной в человеческую руку. Интересно – если набросить на этот плетень крюк на буксировочном тросе и дернуть УАЗом, эта плетенка рассыплется на отдельные палки или ее вырвет из пока еще рыхлого грунта целиком?

Но такие действия тоже можно было считать экстремизмом, потому что подгонять УАЗ ближе, чем на тридцать метров, совершенно не рекомендовалось, ибо можно запросто схлопотать пилум и отойти в лучший мир, что несколько преждевременно. Хотя на самом деле такого и не требовалось. Достаточно было немного пошуметь – в этом случае римские легионеры сами вылезут на вал, чтобы отразить приступ, и там их разом можно будет скосить из пулемета.

– Погоди, Петрович, – сказал Андрей, когда я высказал ему эту идею, – этого Марка Германика Гай Юний охарактеризовал как умного засранца без всяких зачатков совести. Не исключено, что вместе с легионерами он выставит на вал заложников, то есть рабов, и даже более того, это окажутся не взрослые мужчины, а женщины и дети. Сможешь ты стрелять в них из пулемета или отдать такой приказ Ролану?

В ответ я только отрицательно покачал головой. Стрелять по женщинам и детям, которых используют в качестве живого щита, я бы не смог, и тем более не смог бы стрелять в них из пулемета, который не разбирает правых и виноватых.

– Тогда, – сказал Андрей, – сделаем так. Часа через два после наступления темноты мы с тобой разыграем следующую мизансцену. Ты со всей торжественностью подъедешь со стороны главного входа, продемонстрируешь голову этого придурка Секста Лукреция, и пусть Виктор потребует от этого Германика сдаваться на милость победителя. Побольше шума, помпы и пыли в глаза. Главное – шума. Гуди в клаксон, стреляй в воздух, стучи в барабаны и так далее, а вместо пыли хорошо подойдет свет фар прямо в глаза. Пусть только попробует не подчиниться. А мы с Гугом и его головорезками тем временем обойдем этот балаган по большому кругу и попробуем пробраться в него, так сказать, огородами, со стороны южных ворот. Если ты хорошо сделаешь свое дело, то там будет один или два часовых, и те оглохнут от производимой тобой какфонии, что очень важно, а остальные сбегутся смотреть на твое представление… А уж после того как мы окажемся внутри, господа легионеры и узнают, что такое спецназ на тропе войны.

Тот же день. Поздний вечер. Большой Дом, комната на первом этаже рядом с медицинским кабинетом, в которой лежит раненый отец Бонифаций.

Люси д`Аркур – медсестра и замужняя женщина

Вот и закончился этот длинный, наполненный событиями, день, и первобытная ночь воцарилась над юной землей. Наверное, сейчас около девяти часов вечера – за время своей жизни здесь я научилась с точностью до пяти минут чувствовать время. За пределами нашего поселения – непроглядная тьма, полная неведомых тайн и смутных угроз. Тьма эта – абсолютная, густая и величественная; в этом мире ее еще не научились разгонять достаточно эффективными способами, а потому испытывают перед ней мистический трепет и наделяют злыми свойствами. Считается, что во тьме бродят недобрые духи, которые могут завладеть душой человека… Ночью не стоит опасаться нападения себе подобных, ведь все действия люди совершают только при свете дня. Но тьмы боятся все. И даже в нас, детях двадцатого века, живет это иррациональное чувство, которое никогда не удается заглушить до конца…

Тускло горит синяя дежурная лампа, – этакое подобие ночника, – бросая на стены неверные тени. Электричество дает электрогенератор, подсоединенный к автомобильному мотору, работающему на древесном газе. Отсюда его не слышно, но я знаю, что он есть. Это последний привет нам из двадцать первого века, потому что русские вожди, собираясь в далекое прошлое, решили устроиться тут со всем комфортом. Благодаря этому еще некоторое время мы будем иметь возможность пользоваться плодами цивилизации, а не жечь жировые лампы. Сейчас я на медицинском дежурстве – мадам Марин попросила меня проследить за состоянием здоровья кельтского священника, которого сегодня тяжело ранили римские легионеры. Отец Бонифаций бледен и хрипло дышит. Несмотря на то, что при его лечении было сделано исключение из правил и, как при лечении одного из нас, были применены антибиотики, я не замечаю, что ему лучше. Время от времени я обтираю его мокрый от испарины лоб и проверяю температуру, страдаю от того, что не могу сделать ничего большего. Сейчас его организм при поддержке лекарств борется за жизнь, и нам устается уповать только на то, что эта борьба закончится благополучно.

То, что произошло сегодня днем, сильно потрясло всех нас. Отец Бонифаций… Мы успели уже полюбить его – из всех кельтов-думнониев он казался наиболее искренним и открытым; да что там казался, он и был таковым: честным, дружелюбным, простым. И теперь жизнь его висит на волоске. Ранение серьезное. Трудно сказать, выживет ли он, и оттого я постоянно нахожусь в состоянии тягостного беспокойства…