Алексей Вязовский - Я спас СССР. Том I [litres]

– Что угодно? – по-старорежимному спрашивает молодой парень.

– Мне шампанского бокал, полусладкого. А моему спутнику… – Фурцева-младшая оборачивается ко мне. – Леш, ты что будешь?

Небольшая очередь удивленно разглядывает даже не нас, а конкретно меня, но дисциплинированно молчит. Судя по костюмам – иностранцев тут нет, одни советские чиновники.

– А что есть? – Я делаю шаг к стойке.

– Все есть. Водка, виски, мартини, вина разные – белые, красные, розовые…

– Бокал мартини с тоником.

Пока бармен наливает, Света, ничуть не стесняясь окружающих, начинает расспрашивать меня про одежду, ставя меня этим в неловкое положение. «А это что? А это откуда?» Вся очередь с интересом греет уши. Чувствую себя очень некомфортно. Фабрикантов Морозовых давно уже нет, а вот барские замашки нашей элиты продолжают процветать в их особняке.

Получив свои бокалы, мы начинаем не спеша прохаживаться по залам. Фурцева-младшая знакомит меня с какими-то иностранными дипломатами, немецкими деятелями культуры, чьи фамилии мне ничего не говорят. Прокалывать память я опасаюсь – а ну как потеряю сознание или пойдет кровь из носа? Разговоры в компаниях незнакомых людей не складываются – все пялятся на меня, словно на ряженую мартышку, и разговоры крутятся лишь вокруг моей одежды. Каждый пытается узнать, что это за новая мода и почему у меня рядом с комсомольским приколот необычный значок с изображением метеорита. Приходится рассказывать всем о поэзии, но это мало интересует иностранцев, да и наших чиновников.

Тем временем подходит черед официальной части. В Рыцарском зале Фурцева-старшая толкает речь про дружбу между СССР и ГДР, после чего с ответным словом выступает немецкий посол. Все вежливо хлопают.

Потом мы продолжаем наше дефиле по особняку. Я с удовольствием рассматриваю лепнину, фрески и потрясающие камины. Когда еще попадешь в этот закрытый для простых граждан памятник архитектуры? Света ведет со мной тонкий разговор, напирая на тему культуры.

– А вот рядом с Третьяковкой открыли музей-квартиру Васнецова. Мама помогала, пробивала все разрешения. Как бы я хотела туда сходить!

Очень толстый намек. Тихонько вздыхаю, понимая, что отвертеться мне не удастся.

– Я тоже…

– Ой, а давай вместе сходим! В это воскресенье.

– Давай, – нехотя соглашаюсь я.

Вдруг сзади раздается рокочущий мужской голос:

– Это он?

– Да. – Женский голос узнаю, это Фурцева-старшая.

Поворачиваюсь. Действительно, министр собственной персоной. И две свиты. Во главе второй… Ну, здравствуйте, дорогой Леонид Ильич! Бровастый Брежнев с интересом меня рассматривает. Будущий генсек одет в импортный двубортный костюм и белоснежную рубашку со стильным синим галстуком, он подтянут и даже слегка загорел. Понятно, что с Хрущевым мотался по Египтам. Какой же он все-таки молодой сейчас. А в моей памяти Брежнев навсегда остался старым, больным человеком с усталым взглядом. Мумией. Но не сегодня.

– Орел! Это ведь что-то кубинское? – И все-таки Брежнев очень обаятельный человек. Искренняя улыбка, внимательные глаза. Он, безусловно, умеет очаровывать своих собеседников. Но сейчас его флюиды направлены на мать и дочь Фурцевых, а я пока прохожу у него по разряду цирковой диковинки.

– Светочка, как ты похорошела! Красавица – вся в маму. – Ильич сыплет комплиментами, даже не дожидаясь моего ответа на заданный им вопрос.

– Да, новый кубинский стиль милитари. – Я беру Фурцеву-младшую под руку, и на меня наконец обращают внимание. Мать показательно хмурится, глядя, на Свету, но та, лишь мстительно улыбаясь, прижимается ко мне. Семейный скандальчик на почве дочкиного непослушания! А вот не надо было давить на нее и пихать в династический брак с Козловым.

– Я тоже люблю поэзию, – поощряюще улыбается Брежнев. Он моментально улавливает напряжение, возникшее между мамой и дочкой, и старается их отвлечь. – Почитаешь нам что-нибудь?

Стихи Брежнев не просто любит, а даже может, выпив в дружеской компании, встать на стул и декламировать их с выражением. Блок, Маяковский, Есенин – вот кумиры Леонида Ильича.

– Почитаю, отчего же не почитать, – соглашаюсь я. – Но сначала предлагаю обсудить одну давно назревшую и перезревшую проблему.

Все в удивлении смотрят на меня.

– Какую проблему? – А вот Брежнева, кажется, ничем не проймешь. – Говори. Тут сразу и второй секретарь ЦК, и министр культуры к твоим услугам.

Окружающие льстиво улыбаются его шутке, Фурцева неприязненно поджимает губы.

– Проблему с советским гимном.

Я спокойно смотрю в глаза Брежневу. Потом перевожу взгляд на министра. Света обеспокоенно сжимает мой локоть.

– А что не так с советским гимном? – Теперь уже и сам Ильич напрягается. Оглядывается. Кроме советских чиновников вокруг стоят иностранцы. Я узнаю боливийского посла, американского военного атташе. Всем, судя по их лицам, интересно, чем закончится наш разговор.

– Он исполняется без слов. Это непорядок.

– У гимна есть слова! – возражает мне Фурцева. – Просто Никита Сергеевич не очень… – Министр мнется, силясь подобрать нейтральные слова, и тоже оглядывается, – хорошо относится к некоторым формулировкам…

Брежнев согласно кивает.

– Так это же легко поправить, – я изображаю искреннее удивление. – Хотите, я прямо сейчас это сделаю?

Михалкову придется слегка подвинуться. Мне кровь из носу надо произвести впечатление и на Фурцеву, и на Брежнева.

Они переглядываются, Ильич пожимает плечами.

– Ну, допустим. – Брежнев припоминает в уме текст гимна и кидает мне пробный шар.

– Мы в войне уже победили, – поясняет он окружающим, и в первую очередь иностранцам. – Хотелось бы услышать более мирный вариант.

– Пожалуйста, – вежливо отвечаю я и делаю вид, что на секунду задумываюсь.

На меня смотрят круглыми глазами – неужели это действительно так легко?

– Очень… очень… – Фурцева пытается подобрать слова, – точно получилось! И ярко. Ну, хорошо. А… – тут министр мнется, потом решается: – «Нас вырастил Сталин – на верность народу»?

Хрущев ненавидит Сталина. И дело не в XX съезде и разоблачении культа личности. Все это стало лишь финальным этапом сведения счетов. Сталин приказал расстрелять старшего сына Никиты – Леонида. Тот в Великую Отечественную войну служил пилотом и сел на вынужденную в финском тылу. Разумеется, был схвачен и помещен в концлагерь. Там его склонили к сотрудничеству. Но, в отличие от сына Сталина – Якова, – парня сумел выкрасть и доставить в Союз НКВД. Сталину доложили, что Леонид не сел на вынужденную, а дезертировал. Коба отдал приказ о расстреле. Хрущев валялся в ногах вождя народов, пытался вымолить родную кровь, но впустую. Сталин лишь сказал: «Своего сына не пощадил, а твоего тем более». Стоит ли удивляться, что Хрущев искренне ненавидел усатого вождя и, как только тот умер, почти сразу начал сводить с ним счеты. Выкинул тело из Мавзолея, устроил XX съезд…