Александр Михайловский - Севастопольский блиц

«В гордыне своей я вознеслась – так же, как и все мы, британцы… – отвечала я, – мы были слепы в высокомерии своем, а слепой, думающий, что он зрячий, очень легко может не заметить пропасть под ногами… Воистину мерзость это – презирать другие народы, приравнивая их к животным, считая неполноценными… Господь даровал разум всем чадам своим – стало быть, все мы, обладающие разумом – людские особи, и никто не хуже и не лучше…»

Мне было легко. Нет, это не была эйфория, потому что наравне с легкостью я испытывала сильнейшее раскаяние за весь свой прошлый образ мыслей. Да, я была сестрой милосердия… но одновременно с тем злой ведьмой, которая считала себя близкой Богу. Я грешила в разуме своем… Я презирала всех тех, кто не относился к нашей нации… Да-да, я презирала даже этих турок, которых врачевала. Я помогала им так же, как и британским солдатам – но ведь и любимую собаку я бы тоже лечила, не приравнивая ее при этом к людям! Милосердие ли это? Никогда прежде у меня возникало подобного вопроса – я была уверена, что знаю на него ответ. Но теперь… Теперь мне кажется, что я нащупала истину – суть милосердия в Любви. Суть его в том, чтобы видеть в любом человеке брата своего или сестру, и неважно, какой у него разрез глаз или форма ушей! А то, чем занималась я, было продиктовано стремлением убежать от необходимости быть женой, подчиняясь своему супругу… а я хотела быть свободной. Хотела быть при этом еще и нужной… Но не обязанной. И чтоб никто не смел меня осуждать, а, напротив, всячески поощряли. Но нет, не ради похвалы или славы я все это делала… Наверное, основным моим побуждением было доказать, что женщина может многое… я стремилась показать, что стойкость и мужество присущи ей в той степени, что и мужчинам. Пожалуй, суть моих устремлений заключалась в том, чтобы общество посмотрело на женщину по-другому, чтобы оно наконец признало за ней право выбора!

И тут меня просто поразила одна мысль… Занимаясь своей сестринской деятельностью, идя против воли родителей и общественного мнения, я боролась с закоснелостью мышления нашего общества, которое лишает женщину многих прав, отводя ей определенную роль – ту, которая представляет собой обслуживание интересов мужа, семьи, и не более того. Кухня, воспитание детей, рукоделие – этим общество ограничивает сферу применения своих способностей для женщин. При таком положении вещей они и помыслить не могут о том, чтобы стать на одну ступень с мужчиной, которому одному вменяется решать все важные вопросы и быть центральной фигурой в своей семье, господином и божеством… Так вот – разве в более широком плане мы, англичане, не применяем того же подхода в отношении других народов? Разве мы не отводим им некую нишу в мире, утверждая собственное господство? «Заботясь» о своих колониях, разве мы не используем народы ради собственного благосостояния, не позволяя им даже головы поднять? Мы выжимаем из них все что можно, не считая их равными себе… Всех нас, британцев, воспитывают в убеждении, что остальные народы созданы лишь для того, чтобы нам жилось сытно и удобно… И разве мы не стараемся всеми силами сохранить существующий порядок вещей, жестко пресекая всякую попытку помешать нашему благополучию?

Я вспомнила, как презирала Мери Сикол – лишь за то, что ее мать была самбой [25], ямайской аборигенкой. Конечно же, я не показывала явно своего отношения, но все же это не могло не проскальзывать. Цветная с ограниченными правами! Я не выносила ее присутствия. Ее не хотели брать на эту войну – она приехала сюда сама, на собственные средства. Было в ней нечто такое, что вызывало во мне неприятные чувства – словно она в чем-то выше меня. Я старалась не заостряться на этом. Я просто вынуждена была терпеть ее присутствие, стараясь быть по возможности справедливой в отношении ее профессиональной деятельности – и, надо сказать, она выполняла свою работу ничуть не хуже меня, с полной самоотдачей.

Теперь я отчетливо понимаю, что она и вправду была выше меня – в силу того, что не имела того напыщенного британского самомнения, которое в избытке присутствовало во мне (правда, под другими названиями). Сейчас, когда неведомый ветер вымел из моей головы эти надуманные идеи о превосходстве нашей нации, я осознаю себя маленькой и ничтожной, и все мои заслуги кажутся несущественными… Что ж… исправить свое мировоззрение и направить его русло Истины, думаю, будет гораздо более важной заслугой. Но с чего мне начать? Ведь я даже Господу помолиться не могу в силу своего неприличного вида…

И тут вдалеке послышались шаги. Я насторожилась, интуитивно прикрыв руками грудь и свой срам. Шаги явно направлялись в мою сторону. Легкие, неторопливые, они могли принадлежать только женщине… Поняв это, я немного расслабилась.

И через минуту передо мной стояла женщина удивительного вида. Нет, она выглядела вполне по-человечески, но тем не менее ее хотелось разглядывать. Высокая, статная, она была одета в бурые шаровары и голубую рубаху. Ее темные волосы были собраны в распущенный пучок на макушке. И ленту, стягивающаю этот пучок, украшали нежно-сиреневые перья. Они чуть колыхались от невидимых потоков воздуха, создавая ощущение некоего ореола над ее головой… Лицо ее было светлым, чистым и ясным, а в глазах играли зеленоватые блики – казалось, будто они слегка светятся. А еще мне показалось, что я уже видела ее… правда, в несколько другом образе.

Она подошла и села на край «ванны». Тепло улыбнулась мне, и я попыталась ответить тем же, но, кажется, вышло кривовато и жалко.

– Здравствуйте, Флоренс, – спросила она удивительно приятным голосом, наполненным теплыми грудными нотками. – Мы с вами уже встречались… но не успели познакомиться. Я Анна.

– Очень приятно, Анна… – пробормотала я, чувствуя себя несколько неуютно; я все еще продолжала зачем-то прикрывать свои срамные места.

– Как ваше самочувствие, Флоренс? – спросила она, внимательно вглядываясь в мое лицо; при этом мне показалось, что она не особо нуждается в ответе – ей и так все понятно.

– Спасибо, мисс Анна… Я чувствую себя прекрасно… – ответила я и добавила: – если вас интересует мое физическое состояние.

Мне показалось, что после этих слов она чуть оживилась. Теперь она улыбнулась мне более открыто и сказала:

– Конечно же, мне хочется знать не только о вашем физическом состоянии, Флоренс. Поведайте мне, если желаете, о том, что у вас сейчас на душе. Ведь с вашим подсознанием пришлось изрядно поработать…

И тут я узнала ее. Ведь это она присутствовала при обряде изгнания из меня священником-ортодоксом того сонмища бесов гордыни, ненависти и оскорбительного пренебрежения. Она тоже была там и держала меня за руку, и, возможно, только благодаря ее помощи я не сошла с ума от этой процедуры, вырвавшей из меня самое дорогое. Вот и сейчас эта женщина внушала мне симпатию и доверие.