Геннадий Марченко - Ревизор 2.0 [litres]

– Так ведь я и сам-то птица невеликого полёта, – попытался отмазаться Пётр Иванович, между тем прикидывая, какого размера может оказаться «барашек в бумажке».

– Может, и невеликого, – согласился городничий. – А только подход к Александру Христофоровичу имеете, и могли бы при желании шепнуть ему на ушко, что есть, мол, в N-ске такой градоначальник, Муравьёв-Афинский, честный человек, которому тесно уже в провинциях, и мог бы он сделать на благо Отечества куда больше, служи в столице при серьёзном ведомстве.

Пётр Иванович подумал, откуда его собеседник может знать о том, что он отправил письмо на имя Бенкендорфа? Потом вспомнил, что адресата указал на конверте, не иначе, почтмейстер доложил. Опять же, в разговоре с судьёй всплывало имя начальника императорской канцелярии, Мухин тоже мог бы сделать соответствующие выводы.

И как-то так само собой получилось, что три радужного цвета ассигнации достоинством по сто рублей перекочевали в его карман.

«Однако, это я теперь могу и деревеньку с крепостными выкупить [8] Выставляя цену на крепостных, помещики ориентировались на десятилетний срок их службы, то есть примерно на 100 руб.: столько стоил крепостной мужчина на рубеже XVIII–XIX вв. Но это в среднем. Скажем, человек, годный к военной службе, которого можно было отдать в солдаты, стоил больше. Таких людей часто приобретали вскладчину сами крестьяне, чтобы откупиться ими от армии. Радищев писал об одном французе: тот пошёл в рекруты вместо крестьян, взяв с них за это 200 руб. Но в некоторых захудалых губерниях люди стоили значительно дешевле. Мужчины по 30–40 руб., женщины в трудоспособном возрасте вообще по десятке. Столько же, сколько и мальчики. Малолетние девочки обходились в 2–3 руб. – столько стоила лошадь или корова. С другой стороны, цены на специалистов были совсем другими. Хороший крепостной парикмахер или повар стоил не менее 1000 руб. серебром. Например, некий Аркадий Лесковский, бывший крепостной парикмахер, отданный в солдаты и затем ставший офицером, собирался выкупить любимую девушку, крепостную актрису, у своего бывшего хозяина – графа за 500 руб. , – думал Пётр Иванович, прислушиваясь к приятному хрусту бумажек в кармане. – Хотя вряд ли, в это время, думаю, справный холоп двадцать пять целковых минимум стоит. Вот тысяч пять рубликов имелось бы – тогда и можно думать о покупке крепостных. А с десятью тысячами в кармане и к имению можно прицениться. А что, неплохо было бы заделаться средней руки помещиком, причём добрым и справедливым, мои крепостные молились бы на меня, свечки за моё здоровье ставили бы. Или, как какой-нибудь Лев Николаич Толстой, тоже, чего доброго, начал бы пописывать, размышлять о судьбах Отечества – глядишь, так и вошёл бы в историю… Или, к примеру, попытаться вложиться в строительство железной дороги Петербург – Москва, её вроде как Бенкендорф собирается строить через год. Интересно, общество акционерное или там всё уже схвачено кем надо? Эх, мечты, мечты!»

Коляска доставила седоков к богадельне, которая представляла собой здание о двух этажах – с каменным первым и деревянным вторым. На первом окна были закрыты решётками, словно это был жандармский участок или лечебница для душевнобольных.

Козырьков встречал гостей у парадного, причём, судя по внешнему виду крыльца и двери, накануне их пытались подлатать, но безуспешно. Так оно и было, поскольку после записки от городничего управляющий богадельней в экстренном порядке предпринял усилия по благоустройству своего заведения.

– А ты, Аполлинарий Никифорович, вроде уже знаком с его высокоблагородием? – с ходу поинтересовался городничий.

Козырьков немного побледнел и замялся, но сам же Муравьёв-Афинский и пришёл на выручку:

– Мне вот наш петербуржский гость рассказал, как ты вчера нанёс ему визит вежливости. Это ты правильно сделал, Аполлинарий Никифорович, что засвидетельствовал своё почтение, а теперь вот и Пётр Иванович решил составить мне компанию в осмотре твоих владений. Ну, показывай, как твои старушки поживают.

Старушки поживали не ахти. А с ними так же не ахти поживали ещё несколько нищих и калек. Хоть управляющий на скорую руку и постарался навести порядок, однако ощущение запустения чувствовалось во всём. Но более всего поражала вонь, которую работники богадельни под началом Козырькова пытались вывести накануне вечером и даже с утра всеми доступными средствами, включая хлорную известь. Где там! Ароматная смесь испражнений, грязного тела и гниющей плоти по-хозяйски витала в здании. Неудивительно, что Пётр Иванович тут же приложил к лицу носовой платок, который каким-то чудом сохранился во внутреннем кармане его пиджака после всех случившихся с ним злоключений. Городничий же достал табакерку и сунул в нос щепотку табаку. Прочихавшись, изобразил живую заинтересованность увиденным и попытался расспросить обитателей богадельни, как им тут живётся.

Но, видно, Козырьков заранее внушил постояльцам, что жаловаться не стоит, иначе последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Вернее, очень даже предсказуемыми, так как обычно в качестве наказания провинившихся, невзирая на пол, возраст и состояние здоровья, запирали на сутки, а то и больше, в чулан. Случалось, что наказуемый, особенно ослабленный здоровьем, и не дотягивал до утра, так как в чулане даже в самый зной было весьма и весьма прохладно. Впоследствии их представляли как умершими собственной смертью от болезней или старости. Слухи об этой особенности воспитательного процесса доходили и до градоначальника, однако тот, время от времени подмасливаемый Козырьковым, предпочитал закрывать на такие слухи глаза.

Понятливые старушки в ответ на вопросы инспекции предпочитали мычать что-то нечленораздельное, и только одна беззубая бабулька набралась смелости прошамкать:

– Намедни утром квашеной капуштой кормили, ей уж все шроки вышли, вот теперь пучит – щил терпеть нету. – И в доказательство своих слов издала громкий пук, заставивший посетителей непроизвольно вздрогнуть.

– Что же это ты, голубчик, залежалой капустой народ потчуешь? – сурово сдвинув брови, поинтересовался Антон Филиппович.

– Так ведь где же мне лучше-то взять, ваше высокоблагородие?! – взмолился покрывшийся испариной Козырьков. – Заведение рассчитано на два десятка убогих, а содержатся тут почти тридцать душ. Приходится распределять и средства на всех. Не выгонять же сирых на улицу!

Тут, признаться, Аполлинарий Никифорович немного покривил душой. На самом деле двадцать-то сирых и убогих тут и проживало, но в ведомости присутствовали те самые «мёртвые души», о которых в своё время писал Николай Васильевич. А чтобы число соответствовало переписи, в преддверии появления инспекции Козырьков привёл в богадельню нескольких знакомцев, которых обрядил в лохмотья и перемазал сажей. А одному аферисту для пущей убедительности подвернул под полу рваной шинели ногу и вручил костыли.