Константин Байдичев - Скользкая дорога

Хуго сосредоточенно морщит нос, достает деревянные счеты:

— Герр хат голд э-э-э иметь деньги? О, дас ис гуд э-э-э карашо! Доллар альзо карашо! Ич, яаа, считать!

Сопит перебитым носом, перекладывая кредитки и щелкая счетами. Закончил, уважительно покрутил головой:

— О-ля-ля, уан таузенд уан хандред э-э-э один тысяч и сто доллар! И ешчо файв, пять, мейн провизионен э-э-э-э, комиссия, э-э, процент, ду ю эгри, ви согласен?

— О, я, я! Данке шон, камрад!

Лицо Хуго расцветает широкой улыбкой, видны желтые зубы заядлого курильщика, он искренне рад:

— О-о-о! Дойч шпрехен?

— Найн! Совсем чуть-чуть…,- показываю маленький зазор между большим и указательным пальцем.

Хуго расстроился. Как быстро у него меняется настроение! Худой, лицо нервное, явный холерик! С таким желательно общаться мягко и аккуратно. Впрочем, лицо немца вскоре разглаживается, он даже приободрился:

— Приятно хот шут-шут услышать родной язык. У вас неплохой (он щелкает пальцами) произношений. Вы были Германия? Давно?

— Не был. Знакомые немцы, что-то слышал, что-то запомнилось… Оказывается, вы говорите по русски лучше, чем мне сначала показалось!

— Состоятельный человек есть кароши собеседник. А местный бауэр [51] Bauer (немецк.) — крестьянин. унд туземц… — Хуго изобразил эдакий жест правой кистью и скривился, как будто укусил лимон.

Вот же немец-перец-колбаса! Высшая, бл**ь, раса! И откуда это в них? Нос уже ломаный, а все неймется! Стоило бы этому арийцу в чавку еще разок-другой поднести, чтобы поопасился перед русскими понты кидать. Даже перед нанайцами. Ну ничего, спесь и по другому можно сбить. Убираю улыбку и сухо произношу:

— Герр Штайер, мне необходимо видеть герра, или, скорее уже мистера Болена, шкипера. Сегодня. Желательно сейчас.

Хуго, кажется, проняло. Во всяком случае, он внимательно оглядел меня, пошмыгал носом и объявил:

— Айн час. Или цвай. Ви понимать, что мистер Болен есть заньят и не может э-э-э бистро бьежать по просьба неизвестно кого, герр…

— Василий, — представляюсь и светски приподнимаю весьма неновый треух, презентованный мне "братцем" Петей, вместе с остальной одеждой, именем, биографией и документами.

— Герр Васили, эээ, порт близко, мистер Болен быть шхуна, он уделит вам времья, ви обсудить что хотеть. Бистро и просто.

А Никанорыч предупредил, чтобы я не отсвечивал в порту. Так что…

— Я с письмом и посылкой от Фролова. Питер их ожидает, но не хотел бы, чтобы кто-то увидел почтальона. Потому я здесь и настоятельно прошу вас, Хуго, пригласить мистера Болена. Это ведь обычное дело, он посещает вашу лавку, не так ли?

— О, ви весьма осведомлены, герр Васили!

Делаю морду тяпкой, многозначительно молчу. Хуго испытующе смотрит на меня, я молча смотрю в ответ, он кивает:

— Я поняль, герр Васили, ви ждать, или зайти через цвай час?

Бросить у вдовы вещи, не предназначенные постороннему глазу, Саежку с патронами, к примеру, или аптечку вовсе не входит в мои планы. Сейчас сбегаю и вернусь.

— Через два часа я буду иметь честь снова нанести вам визит, герр Штайер.

Хуго снова кивает и снова улыбается. Все идет по плану. Отлично! Я выхожу на улицу. До дома Рудневой идти всего ничего. И я не спешу. Целых два часа ничегонеделания… чайку с хозяйкой попить, что-ли, время и пройдет… Солнце пригрело, Амур утихомирился, небо голубое, сопки зеленые, людей на улицах немного, кивают друг дружке, здороваются, на их лицах нет печати угрюмости, свойственной моим современникам. Грязь на улицах замерзла, идти гладко и легко, привольно дышится, дым из печных труб на утреннем морозце пахнет невыразимо приятным ароматом. Все вокруг сильно напоминает детство и деревенское житье у бабушки. На меня накатывает какое-то совсем несвойственное мне умиление, растроганность, что ли… Ну на кой черт мне та Америка? Поселюсь на Родине и буду жить-поживать. Это же мой родной Николаевск, я здесь родился! Дом построю, собаку заведу, на охоту буду с Никанорычем ходить, на рыбалку… Тут же себя одергиваю: Михалыч, ты тут еще не родился. Ты сейчас тут инородное, непойми откуда вынырнувшее тело! Останешься — стопудов заметут! Надо выправить надежные документы, сверстать себе гладкую биографию, чтобы никакой пристав не смог доколупаться. А уже потом можно будет осесть тут и жить-поживать, добра наживать! К иностранцам наши власти всегда больше уважения имели, чем к своим. Шустрее шагай и делай, как задумал. А патриотизьм в чем другом проявишь. Если уцелеешь. Но пока везет…

Меня догоняет телега, в ней двое. От ближайшего угла в мою сторону внезапно выворачивается высокий мужик с пегой бородой, в меховой безрукавке и треухе, останавливаюсь, чтобы не столкнуться, он отрывисто бросает мне в лицо:

— Ты Козырев?

Это еще кто такой? По фамилии называет…

— Ну, я…

Кто-то сзади резко толкает меня в спину, руки жестко выворачивают и тротуар больно бьет в лицо, чувствую на запястьях веревку, пытаюсь вывернуться и заорать. Ааахх, дыхание перехватывает от резкого удара в живот! В рот запихивают тряпку и на голову накидывают мешок. Бью ногой назад, удар приходится в пустоту, ноги тоже связывают, поднимают и кидают, походу, на телегу. Бьюсь как свежепойманный сазан! Резкий удар вдоль спины. По ходу палкой… Вот суки! Больно же! Да что за…! Чувствую, как на ногах затянулась петля, которую привязывают к моим запястьям. Не дернешься. Везут в телеге. Кто, куда, зачем? Мешковина плотная, разглядеть ничего не удается. Везут недолго. Поднимают, несут, куда-то вниз, похоже, в подвал. Бросают на пол. Доски. Свежеструганные. Срывают мешок. Сумрак, бревенчатые стены, стол, на столе керосиновая лампа. Воздух сырой и затхлый. В помещении четверо: давешний мужик, поп с парохода и еще двое в рясах. Поп командует:

— В железА его!

Меня поднимают, ставят на ноги, прислоняют к стене. Вижу на потолке блоки и спускающуюся с них цепь, ее накидывают мне на кисти и хитроумной застежкой защелкивают. Мужик подтягивает цепь. Это же дыба! Пытаюсь заорать, больше от ужаса, чем от возмущения, да толку чуть, сквозь кляп только мычание. Один из монахов выдергивает кляп.

— Вы че творите, уроды?

На лице попа удовлетворение. Он подходит ко мне с какой-то кружкой в руке:

— Пей.

— Сам пей, козел!

Он снова сует мне кружку ко рту:

— Пей, сатанинское отродье!

Вроде ничем не пахнет, в кружке вода. Пью. И спрашиваю:

— Вы кто такие?

Вместо ответа один из монахов рвет ворот моей рубахи, сует руку мне за пазуху, заинтересованно разглядывает мой нательный крестик, срывает, показывает его попу. Тот пожимает плечами и отходит к столу. Туда же подходят оба в рясах и мужик в безрукавке. Доносятся реплики:

— … воду выпил. Не скорчило…