Ярослав Зуев - 4891

— Ну, погодите, суки пожарные, будет и в нашем коридоре праздник! — скрипел зубами в бессильной ярости Шпиль, валяясь на больничной койке, весь в гипсах. Кого мог всерьез напугать инвалид, не способный без посторонней помощи нанизать на коротенькую пластиковую вилку безвкусную вегетарианскую тефтелю из прессованной соломы? Осознание собственного бессилия доводило Грубого до исступления, и тогда на него зло шипели соседи, опасавшиеся, как бы пожарные снова не начали бить.

— Да потише ты, Шпиль, заколебал уже! — шикали они. — Допросишься, придурок, честное слово…

— Ненавижу! Всех ненавижу! — не унимался Грубый.

— Дайте этому кретину какую-нибудь книжку, может, заткнется… — предложил кто-то.

— Он же слепой! Как же он будет читать?!

— Дайте написанную азбукой Бройля…

В библиотеке при лазарете нашлась всего одна такая книженция, нацарапанная одним анонимным слепцом, описавшим свои долгие бесплодные попытки вернуть зрение по методу доктора Норбекова. Автор не удосужился подписать рукопись. Книга называлась «Моя борьба». Заполучив текст, Шпиль надолго погрузился в чтение, водя по выпуклым строкам указательным пальцем. А, выписавшись из лазарета, доктора признали его безнадежным, прихватил книжку с собой. Делая первые, неуверенные шаги, Шпиль выставлял вперед длинную трость, которой то и дело постукивал по стенам. Зрение не спешило возвращаться к нему.

— Пускай радуется, урод припадочный, что взяли на поруки, а не засадили, как других военных преступников, в чулан, — шептались у него за спиной соседи по палате. Медленно удалявшийся Шпиль слышал каждое обидное слово, его уши, в отличие от глаз, работали, как часы. Он бы дорого дал, чтобы отшпилить критиканов, если бы только они попались ему на глаза. К сожалению, это было невозможно.

— Давай, проваливай, Пиночет долбанный, — напутствовали его, намекая на черные очки, прописанные ему консилиумом докторов, Шпилю предстояло носить их до конца жизни. До крови закусив губу, Грубый заковылял вперед, шаркая подошвами тапок и судорожно прижимая к пересчитанным сипаями ребрам «Мою борьбу».

С тех пор жизнь Шпиля стала борьбой за выживание. Повязка приносила ему непрестанные страдания. Отчасти выручала трость, но он все равно то набивал шишки об углы, то проливал кофе за ворот любимой коричневой рубашки. Самым страшным испытанием для Шпиля стало осознание того факта, что оконописцем ему больше не быть. Да и мольберт с акварелями, пока шла война, кто-то свистнул. Шпиль, как мог, отыгрывался на соседях. Чуть что, пускал в ход трость, которой наловчился метко разить обидчиков на слух. Завидев его, они шарахались, кто куда. Разумеется, то было слабое утешение для жильца с его амбициями. Шпиль как раз подумывал покончить с собой, когда в его беспросветной жизни неожиданно появился Хайнрих Гиблый. Этот плюгавый хитрован в пенсне, благополучно пересидевший драку с пожарными в лазарете, был готов на все, что угодно, лишь бы Шпиль назначил его Правой рукой. Для этого надлежало втереться в доверие к сварливому инвалиду. Хайнрих добился задуманного, презентовав Шпилю таксу-поводыря по кличке Блонди. Ход, сделанный Хайнрихом, оказался беспроигрышным. Жизнь, которую влачил Шпиль, разительно переменилась к лучшему, едва в ней появилась эта удивительно сообразительная собака. Отныне Грубому стоило только сказать, например, Блонди, хочу пивка, как они с таксой оказывались там, где его наливали ветеранам бесплатно, то есть, в знаменитой пивной Bürgerbräukeller. Или, когда Шпиль, почесав собаку за ухом, осведомлялся: Блонди, что там болтает про меня эта никчемная желтая пресса, не проходило и минуты, как такса неслась к нему со свернутой газетой в зубах. И не с каким-нибудь легкомысленным «Der Spiegel», а со свежим номером «Kommunisten Deutschlands» или «Juedische Zeitung». Растроганный Шпиль обнимал обожаемую собаку за шею, трепал по холке и не нарадовался, а Хайнриха, сделавшего столь неоценимый подарок, пожаловал эпитетом Верный с присвоением высокого звания обер-швабр-фюрера СС, назначив командовать самыми отмороженными фанами «Шавке-04». Их отряды как раз начали формироваться в тайне от пожарных, скрытно тренируясь так ловко бросать спички, чтобы их нельзя было погасить. Конечно, в одиночку Шпилю было сложно натаскивать своих поджигателей. С появлением Блонди и Хайнриха дело заспорилось. А потом, совершенно неожиданно, случилось непредвиденное — такса исчезла. Шпиль послал ее за свежим номером «Gazette Auschwitz», и не дождался ни его, ни верной Блонди.

— Блонди? Блонди?! Ко мне! Ко мне!! — встревожено звал Шпиль, но, такса не показывалась.

— Должно быть, ее украли, мой фюрер, — сразу же догадался Верный Хайнрих, очень кстати оказавшийся рядом.

— Но кто?! Кто мог пойти на такую неслыханную гнусность?! — Шпиль яростно стиснул кулаки. Костяшки пальцев громко хрустнули.

— А у вас есть какие-нибудь предположения, Экселенс? — вкрадчиво осведомился обер-швабр-фюрер. Грубый беспомощно развел руками.

— Да никаких, в общем-то… — вынужден был признать он. Тогда Хайнрих нагнулся к нему и что-то прошептал ему на ухо.

— Ты думаешь, это они?! — воскликнул Шпиль, его брови взлетели на лоб так высоко, что левая скрылась под челкой, сдвинув тугие бинты.

— Ну а кто же еще? — по-военному четко отвечал Хайнрих. Служить в армии ему не пришлось, от прошлого призыва в бундесополченцы Хайнриху удалось ловко откосить, сославшись на рахит. Теперь, назначенный обер-швабр-фюрером, что примерно соответствовало чину бригадного военврала первого ранга, он был вынужден вживаться в роль и быстро наверстывал упущенное.

— Но зачем?! Зачем им дался мой маленький милый песик?!! — возопил Шпиль, едва не плача от бессильного гнева. Хайнрих снова склонился к фюреру и шепнул еще несколько слов. У Шпиля отвалилась челюсть.

— Но ведь они же не едят такс! — вскричал он, едва только вернул челюсть на место. — Они лопают курочек, я точно знаю. Автор «Моей борьбы» уделил целую главу кулинарным предпочтениям обетованцев. Про уши Амана там было, это блюдо у них называется Гоменташи, говорят, пальчики оближешь. Про селедочку с луком я тоже слыхал, но, чтобы они ели собачатину…

— Разве не вы написали сей фундаментальный труд, о мой темный властелин? — умело разыграл изумление ушлый обер-швабр-фюрер, придав лицу подобострастное выражение. На голове Шпиля по-прежнему были бинты, но никто из подчиненных не знал наверняка, слеп ли фюрер подобно кроту, или только строит из себя слепого, чтобы хитростью выявлять двурушников. Один из ближайших приспешников Шпиля, головорез по кличке Рэм, они вместе начинали в фан-клубе «Шавке-04», как-то похвастал, будто поджигает спички о загипсованный затылок Грубого, сопроводив похвальбу соответствующей пантомимой. Шпиль и ухом не повел. Остальные посмеялись от души. А спустя всего пару дней, во время Ночи длинных ножей, когда фаны, по заведенному в клубе обычаю, мерялись лезвиями, у кого оно длиннее, Рэма нечаянно зарезали в толчее. Несчастный случай, неосторожное обращение с оружием…