Ярослав Зуев - Новый Вавилон

— А вот фройлен Штайнер называет Христа проявлением подсознательного стремления человечества сочувствовать ближнему… — протянул я, чтобы выкроить время и осмыслить сказанное.

— Не фгойлен, а фгау…

— Фрау? То есть, она замужем?

— Товагищ Эльза Штайнег состоит в гажданском бгаке с доктогом Вбокдановым. Вы разве не знали? У них и гебеночек имеется, Гозочкой зовут. А гассказала она вам пго Хгиста все пгавильно, в пгинципе, я согласен. Идея Спасителя появилась, как осознанная готовность угнетенных масс сочувствовать бгатьям по несчастью. Как у магксистов: Пголетагии всех стган — соединяйтесь. А Цегковь возникла как подсознательное стгемление мигоедов поиметь эти самые угнетенные массы сначала в мозг, а потом и в задницу путем эксплуатации довегчивых тгудящихся и даже самого Иисуса всякими хитгожопыми пиявкакми, пгисосавшимися к пгоцессу Спасения. Но тепегь, с появлением магксизма, вся эта мегзость обгечена быть выбгошеной на свалку истогии. Знаете, почему? А потому, что Карл Магкс и Фгидгих Энгельс, совегшив научный подвиг невегоятного калибга, подагили нам свой фундаментальный тгуд, «Капитал». Книгу, котогая не пгосто выявила всю подлую сущность капитализма в мельчайших нюансах, но и научила нас, как нам пегехватить у банкигов контголь за их Финансовым богом, Золотым тельцом, чтобы национализиговать его и обгатить гогами пготив них самих. И даже пегеделать его в дойную когову на службе тгудящихся! В этом плане можете считать магксизм не только политэкономической теогией, но и новейшей гелигией…

Наконец-то я понял, что хочет сказать Триглистер. Правда, он ушел от ответа на вопрос касаемо того, каким образом они намереваются использовать Белую пирамиду, чтобы избавить трудящихся от Золотого Тельца. Но, как я понял, большего мне от него не добиться. По крайней мере, пока. Поэтому я решил отложить вопросы на потом.

Вскоре беседа перестала клеиться. Потекли долгие часы, проведенные нами в тревожном ожидании неприятностей, перемежаемом полузабытьем, в которое мы впадали по очереди. У меня не оказалось при себе наручных часов, собираясь впопыхах, я не надел их. У Триглистера, как выяснилось, часы были, но Извозюк специально их раздавил, наступив Мееру Ароновичу на кисть. Ему еще повезло, что рука уцелела. В итоге, нам оставалось лишь гадать, стоит ли снаружи день, или давно настала ночь. Наверное, в иных обстоятельствах, нашим советчиком могло бы сделаться чувство голода. Как и предрекал Триглистер, никто не собирался нас кормить.

— Делать им больше нечего, — усмехнулся он, когда я спросил его об этом. — Глупо пегеводить пгодукты на вгага, котогого ского пустят в гасход. Может, макагоны по-флотски пгикажете вам подать, чтобы было, чем обосгаться, когда к стенке поставят?

Впрочем, мне бы, так или иначе, кусок в горло не полез. Я утратил аппетит, снедаемый беспокойством за судьбу моего мальчика, оставшегося наверху в компании откровенных упырей. Страх за Генри нарастал час от часу, вскоре взяв мое сердце в тиски. Их жим был столь мучителен, что я почти не беспокоился о себе и не содрогался от малейшего шума за дверью. А ведь рано или поздно оттуда должны были явиться палачи, чтобы продолжить допрос с пристрастием. Но, они отчего-то не пришли.

Вообще говоря, звукоизоляция нашего узилища не оставляла желать лучшего, и, стоило нам с Триглистером умолкнуть, как наш железный мешок тонул в почти абсолютном безмолвии. Будто был глубоким подземельем какого-нибудь замка Иф из романа Дюма, каменным мешком, куда нас навеки заточили.

Вру, конечно. Кое-какие звуки к нам все же просачивались. Размеренный гул машин «Сверла», скорее, вибрации, нежели — шум. Сдается, турбины корабля работали ровно, без перебоев. Из чего можно было заключить: эсминец продолжает подниматься вверх по Амазонке, а то и по Мадейре, неутомимо сокращая расстояние до Колыбели.

Чтобы не свихнуться от вынужденной бездеятельности, я начал заполнять путевой дневник. Мне повезло, я сунул тетрадь в карман, покидая каюту. И чуть позже снова, когда отделавшие меня негодяи, не удосужились обыскать моих карманов. Им просто в голову этого не пришло, когда они оставили мое тело на полу в луже крови, отправившись обедать. Вооружившись огрызком химического карандаша, который был у Триглистера, я начал заполнять страницу за страницей. Благо, под потолком нашей темницы по-прежнему мерцала электрическая лампочка дежурного освещения. Что тебе сказать, Сара, я схватился за тетрадку, как за спасательный круг. Как будто протянул тебе руку из темноты. Глупо, конечно, ведь у меня не было ни малейшей уверенности, что ты когда-то прочтешь эти строки.

Смешно. Стоило мне развернуть тетрадь, как Триглистер, страшно переполошившись, потребовал вернуть ему карандаш, поскольку, арестантам, видите ли, строжайше возбраняется царапать бумагу. Ты не поверишь, это было сказано срывающимся от негодования голосом.

— Это пгеступление, Офсет! — предупредил меня он. — Поступая столь неблагогазумно, вы лишь усугубляете свою вину! Наша экспедиция — секгетная, напоминаю вам.

Я, не долго думая, послал его в задницу. Как ни странно, он довольно скоро отстал. Даже упомянул товарища Ленина, который, по его словам, написал многие из своих архигениальных трудов прямо в заточении, смастерив чернильницу из хлеба, и используя, вместо чернил, молоко.

— А дугачки-жандагмы — пгомоггали! — хихикнул он, а затем, посерьезнев, добавил, что в советской тюремной практике такие фокусы не пройдут, то есть, писать узникам позволят, но все написанное будет присовокуплено к материалам следствия. — Так что пишите, не стесняйтесь в выгажениях, Офсет. Давайте, выкладывайте, что о советской власти думаете. Вашу убогую писанину все гавно изымут, и Педегсу на стол…

— Так я спрячу, Меер Аронович…

— Вы, может, и спгячете, но я вас все гавно заложу, имейте это в виду.

— Вот и славно, — сказал я, больше не питая надежд перевести такого рода выходки в шутку. — Вас Шпырев за сознательность от расстрела избавит. Живьем скормит кайманам…

В один из дней размеренному шуму турбин «Сверла» пришел конец. Похоже, миноносец маневрировал. Эволюции, проделываемые судном, указывали на то, что мы, оставив позади широкое русло Мадейры, поднимаемся по Маморе, а эта река петляет, как серпантин на рождественской елке.

— Значит, ского все газгешится, — предрек комиссар, когда я поделился с ним своими соображениями. Я тоже предчувтвовал, как неумолимо надвигается финал. Время, до того, казалось, остановившее бег, теперь принялось сворачиваться в тугую пружину. Я спинным мозгом ощущал, как хрустят ее каленые кольца, сжимаясь все туже. Я ждал, когда разразится шторм. И — он грянул, не обманул…