Василий Криптонов - Заметки на полях

— Восьмой микрорайон.

— Что? — повернулся я.

Катя, побледневшая, так и стояла, держась за дверную ручку, повернувшись ко мне в профиль.

— Восьмой микрорайон, одиннадцать. Квартира двести семьдесят три.

И скрылась, захлопнула дверь.

Я привалился спиной к перилам, закрыл глаза. Вот мы и проиграли битву. Но если я твёрдо решил с этим не мириться — она уже смирилась. Не смогли взлететь — она согласна ползать. Отрежем крылья — чтоб не мешали — и будем ползать. Всю жизнь.

— Никогда, — прошептал я пустому подъезду. А потом уточнил: — Не в этой жизни! — И с губ моих сорвался истерический смешок. — Я заставлю тебя взлететь выше всех. И пусть они все ох**ют.

Гоша, пусть демонстративно мрачный и насупленный, дверь передо мной не захлопнул. Но и зайти не предложил. Сегодня у меня однозначно день великих откровений в падике.

— Чё те? — буркнул он, прикрыв за собой дверь.

— Ты, случаем, с Гришей не созванивался? — спросил я, вспомнив, что Гриша поприветствовал меня примерно таким же образом.

— Чё?!

Судя по тону, Гоша был готов опять сорваться в визг и нравоучительные истерики. Я махнул рукой — мол, остынь, нормально всё. И протянул ему металлическое ведро, которое держал за спиной.

— Извиниться зашёл. За субботнее.

— Угу. — Гоша посмотрел на ведро. — А это…

— Должок. Просто хочу, чтоб ты знал: ты — мой лучший друг. Спасибо, что ты есть. Ты вот просто есть — и мне уже на душе хорошо.

Этого он не ожидал. Покраснел, как девочка, забубнил что-то. Я не слушал — ничего важного там по определению сейчас быть не могло. Ведро Гоша взял. Так и стоял с ним, как дурак, до конца.

— Ладно, замяли, — сказал я, добавив в тон мажорных ноток. — У меня к тебе просьба есть. Насчёт Кати. Не бросай её.

Это изумило Гошу ещё больше. Он вытаращил на меня глаза.

— В… в смысле?

— В прямом. Ей без меня тяжело будет. Вот и подставь, там, плечо, по мере сил. Чтоб ей было, на что опереться первое время. А там, если тупить не будешь, может, и сойдётесь. Да ладно, чё ты, я ж вижу, что она тебе нравится.

— Ты же через неделю уже в школу вернёшься, — проворчал Гоша.

— Вернусь! Ещё как вернусь. Но ты — пообещай просто, хорошо?

— Рыбин перед ней извинился…

— Это я в курсе, мне доложили.

— Так чё ты хочешь?

— Я сказал.

Мы долго смотрели друг другу в глаза. Он ничего не понимал. Я ничего не хотел объяснять. Природа не терпит пустоты, и вдруг что-то во взгляде Гоши изменилось.

— Ты её бросаешь, что ли? — В тоне сквозило презрение.

— Да, — кивнул я.

— Дурак, что ли?

— Да, — снова кивнул я.

— Ты… Ты другую, что ли, нашёл?

— И снова да.

— Кого?

— Ты хочешь, чтобы я назвал кого-то знакомого? Чтобы ты ещё раз обозвал меня дураком и сказал, что Катя в тысячу раз лучше?

— Блин, ты можешь сказать?!

— Не могу. Секрет. Назову только первую букву: это «С».

— Светка?! — заорал Гоша на весь подъезд. — Ты дурак? Да Катька, она…

— Аминь, — перебил его я. — Ладно, давай, пора мне. Мамка переживать будет.

— Постой, — окликнул меня Гоша, когда я уже толкал подъездную дверь. — Ты, это… Ну… Задания сказать?

— Не, спасибо. У меня есть. Хватит по гроб жизни.

Я вышел. Выдохнул. Ну, вроде бы всё. Осталось лишь простить себя. По крайней мере, постараться.

— Хорошо, — сказала мама, когда я, вернувшись домой, продемонстрировал ей тетрадный листок с домашними заданиями. — Давай, иди учись. Лучше каждый день, вместе со всеми, чем потом…

Конечно, мама. Вместе со всеми — оно завсегда лучше. Спокойнее. Безопаснее.

Эта ночь достойна быть воспетой в стихах. Если бы мне было до стихов — я бы воспел, но мне было не до стихов. По крайней мере — не до своих.

Чужих я вспомнил немало. Не стихов даже, а — песен. В песнях — особая сила. Там и текст, и голос, и музыка, и когда всё это подчинено яростной воле творца — начинается волшебство.

Я сидел на смятых простынях, смотрел в темноту и шептал, как молитвы, обрывки текстов, сливая их в немыслимое попурри.

Время тянулось медленно, как сопли висельника. Можно развлекаться, гадая, дотянется ли до земли, или оборвётся раньше. Нельзя было обрывать раньше. Я не хотел. Не хотел украдкой, втихую. Пусть это будет только моё. Главное — не уснуть. Чтобы этот грёбаный хмырь дядя Петя ничего не предпринял, ничего не сказал.

Он, конечно, и так, наверное, может явиться. Или не может. В конце концов, кто ему разрешит постоянно вмешиваться в возню простых смертных. Эта жизнь — испытание. Для меня и для него.