Василий Криптонов - Заметки на полях

Она колебалась. Мне вдруг сделалось страшно. Что если сейчас она повернёт? Перейдёт на бег, обогнёт дом, ворвётся в мой подъезд, взлетит на третий этаж и нажмёт кнопку звонка? Плюнув на всё, расправит крылья, ведь она — ангел, и ей это под силам.

Что тогда? Тогда, выходит, что всё зря, и напрасно я встал на тропу? Сумею ли я — снова?..

Оттолкнуть её я не смогу. И в этот момент мы зайдём так далеко, как только возможно, отдав друг другу всё, до последней крохи, оставшись ни с чем, самыми богатыми в мире людьми. Возможно, и среди ангелов — тоже.

Она хотела этого. Она боролась. Я видел это по её тающему в сером утреннем свете лицу. Моя рука замерла, столбик пепла увеличивался.

Шагнула, опустила голову. Шаг за шагом. Мимо угла дома. К школе. Прощай, Катя. Теперь могу сказать искренне, признаться самому себе: я любил тебя. Не идею, не образ, не тень упущенных мгновений жизни — тебя. Ты будешь называть меня эгоистом, я знаю. Так положено: называть эгоистами тех, кто находит «простой выход».

Иисус тоже нашёл этот выход, ибо знал, что умрёт, и не противился. Но он умер, чтобы спасти человечество. А я слишком ничтожен для такого. Я умру, чтобы спасти человека.

— Как тебе такое, Набоков? — зачем-то пробормотал я и, запулив окурок щелчком с балкона, вошёл в дом.

Первый звонок раздался в десять.

— Ты дома?

— Нет, мама, я на Гаваях.

— Знаешь, не в твоём положении шутить. Ты занимаешься?

— Да нечем пока. Вчера уроки сделал, а сегодня ещё нет заданий.

— У тебя учебники есть! Вот сиди и прорабатывай.

— Хм, а это мысль. Шаришь.

— Что?

— Ничего. Хорошая идея, говорю. Пойду, позанимаюсь.

— Семён…

— Да?

— Ты куришь?

— Нет.

— Врёшь?

— Я люблю тебя, мама.

— Ох…

Я слонялся по дому. Попытался даже сесть за учебники, но не смог прочитать ни строчки. Меня будто действительно вёл куда-то мой путь. Я ходил, ходил, и будто играл сам с собой в «холодно-горячо». Уроки — это было «холодно». Покурить — «горячо». С каждой новой сигаретой всё горячее и горячее.

Как я это сделаю? Балкон? Третий этаж не даёт гарантий. Можно на крышу, по пожарной лестнице, как я пугал дядю Петю. Но — нет. «Холодно». Было время, когда ружьё, висевшее на стене в первом акте, должно было стрелять в последнем. Сегодня это — моветон. Невыстрелившие ружья работают куда лучше. Правда «не выстрелить» ещё нужно уметь.

Вот опять в голове всё перепуталось. Жизнь — как литературное произведение. Заметки на его полях. Не Шекспир главное, а примечания к нему. Ха! Ну а почему бы и нет? Почему бы не наполнять новым смыслом известные баяны? Ведь что нам Шекспир? Драма, написанная другими для других. А то, что на полях — наше. Наше всё. Как Пушкин. Я — Пушкин! Вот круг и замкнулся.

В одиннадцать мама не позвонила. Я сидел на полу под телефоном и смотрел на него глазами преданной собачки. Ну же, ну! Может быть, в этот раз я смогу сказать что-то важное?

Телефон зазвонил в половине первого.

— Резиденция Ковалёвых.

— Семён, ты почему так на телефон отвечаешь?

— А почему нет?

— А если кто-то другой звонит?

— Ну и что?

— Что они подумают?

— Мам, поверь, если человек хоть что-то подумает в результате мною сказанных слов — это уже мне плюсик в карму. Девяносто пять процентов людей не думают вообще никогда.

— Семён!

И снова не было слов. Будничный дурацкий разговор слепоглухого со слепонемым. Я положил трубку и понял, что путь зовёт меня наружу. Надо, зачем-то надо мне выйти. Выйти — и не вернуться. Значит, это будет не здесь, а где-то там. Посмотрим, куда приведёт…

Я выкурил ещё одну сигарету на балконе. Осталось их одиннадцать. Курил — «холодно». Пора выходить, а я простаиваю. Так нельзя. Смерть зовёт, неприлично задерживаться. Отвернётся, обидится, и придётся убить себя самому. А вдруг у меня рука дрогнет?

Я оделся. Минуту стоял на пороге, пытаясь сообразить перегретым мозгом, всё ли взял. Ключи — да, деньги — да, сигареты — да… Вроде всё. Да господи, чего я туплю-то? Что мне ещё может быть нужно? Цепляюсь за жизнь, как утопающий за соломинку. Пока!

Запер дверь — в последний раз. Руки дрожали. Подумал: может, ключи оставить соседям? Пригодится маме второй комплект… Наверное, пригодится. Может, надо было записку оставить? Не как в первый раз, серьёзную… Ага, конечно, и просрать ещё два часа времени на сочинительство. Может, уснуть в процессе. А проснуться, когда мама придёт. Нет.

И я, сунув ключи в карман, вышел на улицу.

Холодно, но «горячо». Я жадно хватал ртом холодный воздух. Шелестящие от табачного дыма лёгкие удивлённо ему внимали. Куда понесут меня ноги?

Я не следил. Они просто несли и несли. Я ходил по посёлку туда-сюда, будто что-то тщательно разыскивая, медленно смещаясь к центру. Иногда попадались какие-то люди. Кто-то что-то говорил. Мол, ты же в школе должен быть, все дела. Я молчал. Боялся упустить путь.

Наверное, звонила мама. Наверное, уже начала беспокоиться. А может, злиться?.. Нет, хватит за неё думать. Пусть она сама. Я сам — и она сама. Боже, зачем ты привязываешь к нам родителей?! Это так больно рвётся, прям по живому каждый раз!

Вдруг я наступил на еловую ветку. Потом — на другую. Поднял взгляд и замер.

Передо мной медленно двигалась похоронная процессия. Люди несли гроб по улице. Закрытый гроб, алый, с чёрным крестом на крышке.

Они шли в молчании. Медленно. Шестеро мужчин несли гроб, а остальные — человек двадцать-тридцать — просто шли и бросали еловые лапы.

«У этого-то Сёмы всё в ёлочку будет», — вспомнил я и затрясся от беззвучного истерического смеха.

Вот она, смерть, Катя. Смотри. Хорошенько смотри, в будущем такого не будет. Это сегодня ты, придя домой, можешь увидеть на площадке между этажами крышку гроба и с минуту смотреть на неё, борясь с суеверным, паранормальным страхом. Это сегодня ты можешь увидеть, как несут по улице гроб. Пока ещё можешь.

В будущем этого не будет. Запретят забирать покойников домой. Запретят похоронные процессии и еловые лапы. Запретят саму смерть. В будущем смерти нет, Катя! Можешь себе представить? Мы выстроим культ жизни. Мы, как дикари, будем прыгать под примитивные ритмы и веселиться, предаваться похоти и чревоугодию. А смерти — не будет. Никто её не увидит.

Но мою смерть — увидели. Я знаю, что превратился в прекрасный алый цветок на асфальте, и обожравшиеся жизнью люди это увидели. Они орали, падали в обморок, матерились и, разумеется, доставали смартфоны. Сфотографировать, выложить в интернет. Смотрите, смерть, смерть! Смерть, которую от нас скрывают! Конечно, все фотки быстро потрёт комитет борьбы со смертью. Но память… Память стирается дольше.