Владимир Марков-Бабкин - 1917: Трон Империи [litres]

Впрочем, для пассажиров едущего вторым автомобиля пределом обзора все равно был задний борт идущего впереди грузовика, да и не этим были заняты умы едущих в двух легковых автомобилях под прикрытием машины с охраной и конного полуэскадрона. Бурная и полная тревожных известий ночь близилась к своему завершению. Участники событий приготовились к решительным броскам, и приближающийся день обещал однозначный перелом ситуации в ту или иную пользу.

И вот, наконец, колонна замерла у главного вагона Императорского состава. Охрана посыпалась из кузова, занимая свои места в оцеплении, пока всадники из полуэскадрона Черкесского конного полка оттесняли любопытных и случайно оказавшихся на платформе за ее пределы. Хотя, вероятно, трудно было найти в этот час на этой станции каких-то праздношатающихся, поскольку спешно шла погрузка батальона 34-го пехотного Севского генерала графа Каменского полка и эскадрона Черкесского конного полка в вагоны составов, стоящих на параллельных с Императорским колеях.

Из остановившихся автомашин вышли несколько человек в генеральской форме, а великий князь Александр Михайлович помог выбраться Марии Федоровне. Вдовствующая императрица поблагодарила Сандро и оглянулась на стоящий рядом с Императорским составом бронепоезд. Да, безусловно, это весомый аргумент на переговорах, в этом нет никаких сомнений. И пусть сама она не верила в возможность применения этого бронированного монстра против Александровского дворца, но, как говорится, Ultima ratio regum! И Мария Федоровна предпочитала иметь такой последний довод императриц в своем рукаве.

Решительно развернувшись, она направилась к входу в вагон. Прибыв в Гатчину вечером прошедшего дня, Мария Федоровна успела оценить складывающуюся обстановку, и чутье опытного в масштабных интригах человека подсказало ей, что если и не пробил ее звездный час, то как минимум она вновь получила реальный шанс вернуться на политическую сцену в стране.

Ну еще бы! После того, как из Петрограда буквально лавиной стали поступать противоречивые сообщения о мятеже и возможном перевороте, тут уж вдовствующая императрица включилась в события по полной программе. Воспользовавшись неразберихой в столице и хаосом в управлении, Мария Федоровна лично или посредством «вопросов» и «советов» фактически включила себя в процесс борьбы за власть, часто связывалась по телеграфу и телефону с различными абонентами в Петрограде и вокруг него, общалась с Сандро и Глобачевым, Милюковым и Родзянко, Лукомским, умело лавируя и выступая то в качестве бабушки Алексея, то в качестве матери Михаила, то как сама по себе – вдовствующая императрица.

В результате ее советов и усилий генерала Кованько в течение ночи Гатчина была взята под жесткий контроль, расположенный в городе гарнизон был усилен и сильно разбавлен за счет разгрузки проходящих в сторону столицы воинских эшелонов. И к моменту, когда судьба Михаила прояснилась, а из Царского Села пришли неожиданные вести, под командованием Кованько и ее негласным контролем была собрана достаточно весомая группировка, состоявшая не только из пехотных и кавалерийских сил, но даже из двух бронепоездов и эскадрильи бомбардировщиков «Илья Муромец».

Проведя экстренные переговоры с появившимся Михаилом, она получила от него согласие на осуществление ее собственного плана, для чего в Гатчину на царском поезде был отправлен лично военный министр великий князь Александр Михайлович с соответствующей командой. И вот теперь она поднималась по ступенькам Императорского вагона, чувствуя себя вновь молодой и решительной, ощущая, как горячая кровь вновь рванула по венам, с восторгом принимая возбуждение грядущей схватки и азарт большой игры.

Петроград. Главный Штаб.

6 марта (19 марта) 1917 года.

Раннее утро

Пока в городе стреляли, пока маршировали по улицам верные мне войска, пока мои генералы отдавали приказы и разрабатывали планы операций, я занимался самым что ни на есть царским делом – писал высочайший манифест.

Как же так, спросите вы, какое, к чертям собачьим, «чисто царское дело», разве должен царь-батюшка, император всея и вся, тратить свое драгоценное время на нудную канцелярщину? Неужели государь должен тратить свои силы на такую гадкую работу, да еще в то время, когда переворот и мятеж, что нужно не бумажки сочинять, а на броневик и толкать речугу, или там милостиво послать с балкона на смерть тысячи подданных, которые с моим именем на устах почтут за счастье… ну, и прочий высокопарный патриотически-мелодраматический бутор. Но нет, ничего такого мне пока делать не нужно.

Когда требовалось поднимать колеблющихся преображенцев, я, конечно, не перекладывал на чужие плечи ответственность и сам встал перед строем вооруженных сомневающихся солдат. Но то, что годилось как разовый порыв и призыв, совершенно не годится для системного применения. Нет, я до сих пор считаю, что моя личная речь, мой призыв, мой клич куда более эффективны, чем выступление любого из моих подчиненных, но что хорошего получится, если я, вместо общего руководства процессом, буду метаться от одной казармы к другой, от одного батальона к другому, и так далее, особенно если учесть, что в столице сейчас только одних военных под двести тысяч человек, и это не считая сотен тысяч рабочих, мещан и прочих жителей Петрограда. А за его околицами, между прочим, вся необъятная Россия, все ее нынешние сто семьдесят с лишком миллионов человек, готовые вцепиться в глотку друг другу в предстоящей Гражданской войне. А она действительно будет предстоять, если я, вместо своих прямых обязанностей, буду ездить с речами от казармы к казарме.

Нет, там разберутся без меня. Пусть с худшим качеством, пусть с ошибками и проблемами, но разберутся. Мне же предстоит главный бой, в котором меня никто не заменит. И не потому, что я шибко умный и весь такой в белом, а просто потому, что кроме меня послезнания тут нет ни у кого, а значит, кто бы тут какой прогрессивный ни был, он просто не сможет взглянуть на проблему под нужным углом. Да и сколько таких вот прогрессивных и умных было в истории России тех дней, а вылилось все в восемь или десять миллионов погибших и уехавших из страны, в разрушение промышленной базы или прекращение строительства таковой, в потерю технического и интеллектуального потенциала – ну, в общем, во все, что известно тут пока только мне. Надеюсь, что так и останется.

Как говаривал в булгаковском «Собачьем сердце» профессор Преображенский, «в Большом пусть поют, а я буду оперировать». Генералы пусть воюют, а я буду закладывать завтрашний день и завоевывать умы манифестами и пропагандой. «Вот и хорошо – и никаких разрух…»