Павел Дмитриев - Скрепы нового мира [СИ]

— Спорить не буду, падение экономики Италии при фашистах прекратилось, пошел рост. Притом достаточно быстрый в их курьезный ультра-либеральный период. [124] После прихода к власти Муссолини объявил фашистов "либералами в классическом смысле этого слова". И это были не пустые слова – только в первую половину 1923 года в Италии были открыты 595 новых акционерных обществ. Общее увеличение акционерного капитала составило 1,25 миллиарда лир. Но еще более быстрый рост начался во Франции годом раньше, а в Германии двумя годами позже. И теперь, спустя восемь лет, разрыв в подушевом госдоходе между ними и Италией вырос раза эдак в полтора.

— Разве можно так взять, и сравнить! — удивленно вскинулся от антрекота Зазубрин. — У немцев и французов что ни год, то кризис, постоянно растет безработица, множество людей голодает, забастовки и стачки непрерывно. Не сегодня, так так завтра до революции дело дойдет.

— Тем временем прикормленные Муссолини журналисты исправно рапортуют об успехах комплексной мелиорации в долине реки По и окончательном разгроме мафии на Сицилии.

— В этом же нет ничего плохого!

— Действительно, все отлично, — презрительно фыркнул я. — Вот только хоть ты тресни, а экономика соседей, со всем их перманентным парламентским блядством, растет заметно быстрее. И году к сороковому, из расчета на человека, обгонит итальянскую чуть ли не вдвое. При том что в восемнадцатом они стартовали ровнехонько с одного уровня.

Легко строить прогнозы, зная историю наперед.

— Позвольте, позвольте, молодой человек, — до Зазубрина наконец-то дошло, что разговор выкатился далеко за рамки пикейно-жилетного трепа. — Вы удивительно неплохо разбираетесь в политэкономии для…

— Заводского электрика?

— Вот именно!

— Обязательно соответствовать? — я отложил нож и ухватился правой за вилку как за ложку. — Так лучше?

— Несомненно, — помрачнел Зазубрин. Завис на десяток секунд, а затем так же как я сменил нож на вилку. — С некоторых пор принято врагов не слушать, а сразу уничтожать.

— Только кровь дает бег звенящему колесу истории, — мне вспомнились недавние газеты. — Так вроде бы говорил Муссолини?

— Разве ты можешь возразить?!

— Что этот макаронник может знать про настоящую кровь и грязь! — зло осклабился я в ответ. — То ли дело у нас…. мозги, и те стали собирать в банку, а не честно разбрызгивать пулей по стенке.

Зазубрин вздрогнул всем телом. Уперся в меня заледеневшими глазами.

— А ты видел, как крысы с визгом, в драку, выгрызают из земляного пола человечью кровь? Их языки острые, красные, как всполохи огня!

— Неужели ночные кошмары? — я отмел дьявольский образ подальше от своего сознания. — Распространенная болезнь среди… ох!

Острый носок лаковой туфельки с размаху ударил по моей лодыжке.

— Тут случайно Булгакова нет? — резко повысила голос Саша.

— Как? — отозвалась сидевшая рядом с ней дама. — Милочка, вы разве еще не в курсе?

— Что ним случилось? — неподдельно испугалась Саша.

— Так его же выпустили!

— Откуда? — тут же переключился на новую тему я. — Неужели из лагеря?

— Да нет же, из СССР, насовсем, — с величавым спокойствием разъяснила ситуацию дама. — Сам Сырцов разрешили, вот Миша и укатил к брату в Париж, еще до первомая.

— Сбежал, контра! — со странным полувосторгом-полузлорадством констатировал Зазубрин. Дотянулся до бутылки, и под тихий бульк пробормотал: — Правильно сделал, сукин сын, все равно тут никому нах.. не нужен. [125] Из письма М. А. Булгакова: "Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных – 298.

При виде щедро расплескиваемой по скатерти водки я поторопился сам наполнить вином бокалы Саши и ее соседки; безобразные красные разводы совсем не то, что требуется нашему столу.

— Что ж, товарищи, выпьем за продолжение "Белой гвардии", — поднял неожиданный тост Зазубрин.

— Ему не придется писать смертельный "Батум"… — тихо добавил я скорее для себя, чем собеседников.

Однако был услышан:

— Вы так хорошо знаете Михаила? — вопрошающе подняла брови дама.

— К сожалению нет, — признался я и, поднимая рюмку, в полный голос заявил: — Но совершенно уверен, Булгаков тут единственный, кого потомки будут с удовольствием перечитывать через сто лет. [126] ГГ преувеличивает. Топ советских писателей 20-х годов на одном из популярных сайтов выглядит так: Ильф и Петров, Грин, Пастернак, Булгаков. То есть был тут.

Над нашим краем праздничного стола повисла бестактная тишина.

Каждый писатель уверен в собственной нетленке. Каждый мнит себя великим. Мы тут никто – они все. Сплоченные в редакциях и коллегиях, десятках авторских союзов, сбитые на пьянках рабкоров, перетрахавшие по кругу женщин своего круга, их сестер, подруг и, боюсь, многих братьев и мужей. В их шкафах спрятаны штабели скелетов. Они сплоченная, злобная, склочная стая. Мы никчемные чужаки. Только авторитет Бабеля дает нам шанс влиться, стать своими за свински ломящимся столом.

— Браво, молодой человек! Браво! — без усилий сорвала флер напряженности дама. — Давно я не слышала столь тонких комплиментов.

Она склонилась поближе к Александре, и принялась что-то ей тихо рассказывать по-французски. С каждым словом глаза моей супруги все больше и больше расширялись, пока не приняли совсем уже неприличный вид. При первой же паузе Александра быстро ткнулась в мое ухо, и на одном дыхании выпалила, почему-то тоже по-французски:

— Любовь Евгеньевна – жена Булгакова!

— Oh mon Dieu! — схватился за голову я.

— Держи, поможет! — Зазубрин недрогнувшей рукой протянул мне новую, полную дьявольской жидкости рюмку. — Все проблемы в нашей жизни от женщин! Они лучше нас, мужчин, умнее, даже умирают они красивее!

— Красиво нужно жить, а не умирать, — проворчал я. Однако рюмку принял.

В борьбе с успевшим подостыть антрекотом я краем уха прислушивался к тихому щебетанию: Саша рассказывала новой знакомой историю про найденное утром письмо. Наболело у нее, не иначе; и все бы хорошо, да только с каждым словом жены глаза Любовь Евгеньевны все сильнее наливались тоскливой болью. Угрызений совести по этому поводу я не испытывал, меня раздирало на части любопытство. Кажется, я незаметно для самого себя достиг того странного состояния, когда подсознание уже решило для себя что-то очень важное, а вот сознание – все еще ждет финального толчка.

— Спаси вас Бог, милочка! — наконец прервала затянувшийся монолог госпожа Булгакова. — Тогда, в восемнадцатом, я с большевиком не смогла.

Саша не осталась в долгу: