Дмитрий Володихин - Эллинороссия [litres]

Но только женщина – такая технэма, у которой тайный ход всегда и неизменно открывается ключом любопытства.

– О чем вы? Что за пустое тараруйство! Игра? К чему тут игра? Какая еще игра?

Аж четыре вопросительных знака! Дело идет на лад. Теперь уж по новой милая барышня реветь не примется. Попалась.

Ладно, назвался груздем…

– Мы с вами не знаем друг друга. Мы, вернее всего, больше не встретимся. Мы не причиним друг другу никакого несчастья. Вы мне – никто, я вам – никто. Но я вижу в вас боль. Ее, кажется, столько, что слез вам хватит на добрую клепсидру.

Она мрачно отвернулась. Нет, голубушка, так не пойдет.

– Представьте себе, что я – тот человек, коему вам надо высказать всю вашу боль. Потом всё забуду. А сейчас готов встать на котурны и честно сыграть…

Госпожа табуллярий не дала мне закончить. Она резко придвинулась к столу, схватила меня за руки и заговорила с бешенством и отчаянием:

– Послушай меня, горный лев, послушай меня, герой. Я не знаю, как мне без тебя жить, и я ненавижу тебя. Помнишь оливковую рощу близ твоего дворца, там, в Валахии? Помнишь, как ты рассказывал о своих предках? Помнишь то первое прикосновение? Да, я была тогда девчонкой, но я помню его очень хорошо, оно как ветер у меня на лице. Как легкий ветер. Так вот, оно для меня до сих пор – святыня. Я очень долго держалась за то, что было у нас с тобой в самом начале. Это… так хорошо, это целый мир! И всё разрушилось. Ты обещал сдерживать себя и не смог. Ты обещал… ты столько раз обещал! Но с каждым месяцем всё становилось только хуже. Ты любишь меня? Да, я знаю, одно очень красивое животное любит меня. Даже когда оно просит руки и сердца, испуская сивушную вонь, даже когда оно, чуть не падая, пытается нанести поцелуй и промахивается. От тебя того, прежнего, ничего не осталось. Ты – настоящий ты! – только у меня в памяти. Когда ты вытворял новую пакость… вернее, не ты, а хмель в тебе вытворял, я отдавала что-нибудь из нашего прекрасного мира, чтобы закрыть брешь. Я сжигала это в памяти. У меня почти ничего не осталось. Только самое лучшее, самое первое – оливковая роща. Но рощу я тебе не отдам. Слышишь ты, К а роль! Никогда не отдам тебе ее. А ты никогда не исправишься, и я больше не могу тебе верить, ни единому слову. Пусть у меня останется хотя бы роща. Так вот, горный лев, валашский аполлон, я… я люблю тебя! Я никогда не буду твоей женой. Я ненавижу тебя. Храни тебя Бог, мое тепло, моя радость.

Похоже, зря я всё это затеял. Она теперь не плачет, но уж лучше бы плакала. Глаза сухи, глаза безумны.

– Легче?

– Нет. Да. Теперь вы.

– А?

– Игра так игра. Ваша очередь. Ведь мы больше не встретимся, верно? Разве я не вижу ту же самую боль? Давайте ее сюда. Только не пытайтесь меня уверить, что пьете, желая перебрать все мыслимые вкусы и ароматы хорошего вина. Беритесь за мои пальцы, вы! Немедленно.

Она приказывала, а я не смел ослушаться. Пусть будет так. Игра… хм.

Я закрываю глаза.

– Я люблю тебя! Всё, что происходит со мной без тебя, – стылый ноябрь. Я забыл, каков день, у меня с утра до вечера сумерки. Я перестал видеть краски, остались оттенки тени. Знаешь, я ни с кем не был после тебя. Просто не могу, невозможно. Я так и не научился жить без тебя, и мне нельзя жить с тобой… Не то, что бы я бился головой об стену, нет. Не то, что бы у меня каждый день в сердце стояло сокрушительное горе. У меня, скорее, отсутствие счастья. Я больше не могу ничему радоваться. Чтобы почувствовать вкус вина, мне надо выпить целую амфору. Чтобы почувствовать вкус еды, мне надо съесть десять обедов. Я смотрю на море и не вижу ничего, кроме воды. Я смотрю на небо и не вижу ничего, кроме туч. Даже моя работа, даже когда удается сделать что-нибудь значительное… радости хватает на один час, а потом всё то же самое… сумерки, ноябрь, холод. Я разучился смеяться. Утром я не хочу просыпаться, потому что, проснувшись, чувствую одно желание: «Поскорее бы закончился день». Поскорее бы закончилась жизнь… Об одном молю я Бога: о смерти честной и непостыдной. Ольга, свет мой, я знаю, ты хочешь вернуться ко мне, и я больше всего на свете хотел бы этого. Но нам нельзя быть вместе. Тогда… после технэмы Мэб… я чуть не убил тебя. И я сам прогнал тебя. Во мне – твоя гибель. Я не знаю, каким я вернусь от следующей технэмы, что я в себе принесу. Какая смерть, какое увечье души явится вместе со мной. Мне ни с кем нельзя быть вместе. Пока ты молода, найди себе другого человека, полюби его, стань его женой. И у меня будет хоть одна радость – что ты счастлива. Храни тебя Бог, мое чудо чудесное.

Мы сидели, не расплетая пальцев.

Игра…

Впервые за много месяцев у меня внутри распускался бутон покоя.

Мы долго сидели, не расплетая пальцев.

Потом я, как на грех, сообразил: Кароль Валашский! Кароль, принц Валашский…

– Ваше Высочество!

Я попытался встать, но она не дала. Вцепилась в пальцы мертвой хваткой. У нас что, и впрямь великих княжон обучают панкратиону?

– А вас, как я теперь понимаю, никто не известил. И очень славно. Хоть что-то настоящее… Мать требует, чтобы мы попробовали на своей шкуре все прелести службы в самой простой должности. Там, где ты никому не начальник, а все начальники – над тобой. Пусть ненадолго, но все правила игры должны соблюдаться.

– Разумный принцип. Простите меня… за всё.

Она усмехнулась.

– Вам не за что извиняться. Скорее, мне впору просить прощения.

Она все еще не отпускала мои пальцы. По правде говоря, я и не торопился высвобождать их.

Мы сидели, не расплетая пальцев, и внимательно изучали лица друг друга.

Мы долго молча сидели, не расплетая пальцев.

Мы… долго.

– Давайте сюда ваше дурацкое вино. Я все-таки выпью с вами.

На следующее утро:

– Наверное, это прозвучит бесстыдно… Я хочу, чтобы наше знакомство продолжилось.

– Меня не допустят к тебе, а тебя ко мне. Я не вхож во дворец, Маша.

– Тайно.

– Это может убить твое доброе имя.

– Но ты захочешь меня увидеть?

– Да.

– Тем хуже для моего доброго имени… Я не желаю потерять и тебя. Я сознаю, что мы совершаем грех. Нас ждет покаяние… но только… потом. Потом.

– Они спустили на воду быстроходную ладью. Их не догнать. А было бы интересно побеседовать…

Ничего ей не отвечаю. Ксения у нас бывшая технистка. Знаток бесценный и… постоянно соблазняющийся тем, чему обязан противостоять. Первая любовь без глубоких рубцов не исчезает.

– Не наша работа – ловить их, – говорит за меня Лобан.

– Угу, – печально вздыхает наша матрона.

Мы забираемся на борт вражеского корабля. Ни одного весла. Они не использовали силу гребцов. И они не могли двигаться столь быстро под парусами. Просто не могли, ветер такой скорости не дает! Какая-то безобразная труба извергала клубы черного угольного дыма, две водяных мельницы, привешенные к бокам железного корабля, бешено вертели лопастями… Кажется, именно мельницы придавали ему способность передвигаться с неестественной быстротой.