Михаил Бобров - Ход кротом

— Так вы одиннадцать «Сухих», а мы потеряли одиннадцать «Шорт Стирлинг», все вы вместе весите, как мой один бомбер. За что умираете? За собачью будку да танцы под пыльный баян, за летающие ворота и жида-комиссара с наганом?

— За то, что моего сына шомполами пороть не станут. За то, что сельский калека первый пилот в мире. Вот и ты его купить стараешься. А ты, Юзеф, за что? За восемь комнат?

— За то, Вася, что меня комиссары не потащат в тюрьму, если анкета плохая или слово скажу вразрез линии партии. Гляди, радиоконтроль и у вас есть, а Тарнобжег рядышком. Там нас точно слушают. Спросят с тебя за друга по ту сторону фронта, что скажешь?

— Если ты друг, почему на той стороне? А если ты на той стороне, то какой же друг?

— Старый друг, Вася. Старый. Лучше новых всех. Смотри, как бы не просчитаться тебе с техническим творчеством, потому как творчество законов там у вас не останавливается. Или вы такие злые в бою, потому что вернуться страшно? Дышит в спину комиссар с наганом?

Тут замолчала рация, надолго замолчала, наглухо. Прибавил газу «Стирлинг», недолго уже лететь. Вон справа блестит исток Вислы, чуть подальше Сандомир и справа же Тарнобжег, оттуда красные могут получить помощь. Лопухи, Дюжине в подметки не годятся, но только единственному спасшемуся бомбардировщику сейчас много и не надо…

— Юзеф, а ты же, наверное, и погоны носишь?

— Форма всем положена, и красивая у нас форма, все паненки сразу млеют.

— И погоны, наверное, золотые?

— Да уж не хуже павлинов из Франции.

— И назовут меня «пан офицер», верно?

— У вас же в песне поется: «С нами Ворошилов, первый красный офицер!» А всему миру известно, что Ворошилов против большевиков бунтовал, и геройски в бою погиб. Ему в гонор офицером зваться, а ты чего?

— Прав ты, Юзеф. Сам не знаешь, как прав. Не стоит мне возвращаться…

Стукнуло сердце и загремело сильнее мотора.

Прав, значит?

— … Вернусь, что Голованову скажу? Этих я сжег, давай мне следующий состав, так? Одиннадцать похоронок, одиннадцати матерям в глаза смотреть: ништо, бабы! Новых нарожаете…

Эх, и наградят же нас, осыплют золотом за перетянутого коммуниста! Да не рядового полуграмотного. Командир Дюжины, в мире таких пилотов… Ну да, дюжина и есть.

— Так что возвращаться не стоит, это ты верно понял. А все остальное нет. Прощай, пан офицер Юзеф.

Истребитель поднялся чуть выше. Два удара сердца он хорошо высвечивался на фоне маленькой обкусанной луны, но стрелок, русского не знающий, и обманутый радостным тоном переговорщика, не успел довернуть верхнюю турель.

Потом стрелок увидел вспышку.

— Вспышка прямо!

— Да и черт с ней.

— Так на пути же падает! Вон, и второй туда же. Вот что ему стоило на двести метров левее! Теперь ночь простоим.

— Ну не переживай, Костя, на полустанке оборона крепкая.

— Так они же чинить в ночь не поедут!

— И правильно не поедут. Завелись на той стороне проклятые умельцы, теперь куда ни ехать — строго под броней и в светлое время суток. Сколько нас причесывали пулеметной очередью из кустов, сам вспомни. А ремонтеров могут и ножами порезать втихую.

— Но мы же в Тарнобжег опоздаем.

— Зачем тебе, Костя, к сроку, или невеста ждет? Зато эшелон приведем целый и своим, а не наши горелые трупы и весь груз Армии Крайовой. Не торопись, казаче, не то успеешь!

— Успеешь тут, — проворчал Костя, но на лавку в тендере все же прилег.

Как и сказал машинист Григорий, чинить пути начали утром, а первый эшелон по отремонтированному участку пришел в Тарнобжег аж к полудню.

Покуда Костя, как самый младший в бригаде, бегал на вокзал за кипятком, Григорий и Александр — уже никто не звал его Сашкой — присели на сложенные шпалы. От паровоза далеко не отходили: бомбили Тарнобжег часто и злобно. Вот и ночью соколы уронили очередного «жирного», только прямо на рельсы. Прав Костя: нет бы двести метров левее, а так опять все сообщение на ночь раком.

Все через жопу, вся эта непонятная война…

Одного уронили, а прилетят его дружки — придется тягу давать по реву сирены.

Поэтому паровозная бригада не уходила далеко. День занимался солнечный, теплый. Белый домик станции, колонны, вензелябры эти, или как они там учено именуются. Люди одеваются получше нашего, а лица такие же усталые.

Ветер теплый, конец весны, лист еще зеленый.

Загадывал Григорий — дожить бы, пока деревья листьями покроются — а тут и война кончилась. Теперь бы до Львова доехать, не попавши в засаду Армии Крайовой. Поляки русских и при царе не жаловали, а уж нынче-то… На кой черт пошли воевать в Польшу, Григорий не понимал вовсе, но, с другой стороны, в Совнаркоме, небось, не дураки сидят. Видать, разведка накопала что-то такое, чего нельзя было урегулировать обычным способом. Завод по производству фосгена Григорий сам видел, привел туда эшелон тротила, сносить проклятую химию. Саперы, правда, ворчали, что-де при должной перенастройке ректификационных колонн можно удобрение выпускать, и не по-хозяйски ломать завод, за который положили полторы дивизии пехоты и бригаду танков. Но саперы всегда ворчат…

— Отцы, табачком не угостите?

Со стороны запасных путей, от платформ с горелыми грудами железа, в которых с трудом узнавались танки, подошли чумазые хлопцы в черных комбинезонах и узнаваемых шлемах с тремя полосами на голове, словно бы енот когтями погладил, а те царапины разрослись в толстые валики.

— Не курящие мы, извиняйте.

— Да без обид, — старший танкист, стоящий несколько впереди ватаги, вздохнул и сплюнул на гравий. — Видали, ночью воздушный бой шел?

— Сбитый прямо на пути упал, до утра горел, оттого и мы опоздали, — проворчал Александр, думая: вынимать учебник, или времени не хватит вникнуть в упражнение.

— Как тут вообще?

— Если бы не камарады, жопа нам. Хорошо хоть, у Гансов с польским вопросом кристальная, так сказать, политическая ясность. Приезжал чин из Берлина, прямо так и сказал: «Ни единый немец не должен пошевелить и рукой ради спасения от большевизма Польши, этого смертельного врага Германии, этого творения и союзника Франции, этого разрушителя немецкой культуры. Если бы черт побрал Польшу, нам бы следовало ему помочь!»

— И как, помогли?

— Танковый корпус и две дивизии прислали. Командиры все молодые, резкие, в штабе не заседают. Есть у них один, мы его Гена-крокодил теперь зовем.

Танкисты заржали:

— Было дело под Циттау!

— Угощайтесь, хлопцы, раз такое. Расскажите.

Танкисты взяли культурно по кусочку хлеба да по ломтику плавленого сырка — их-то семеро, и объедать паровозников совесть не велит.

— В общем, поляки выходили из окружения конным строем. И тут на опушке штаб немецкого корпуса. Штаб, чтобы вы знали, несколько контейнеров и пять-шесть бронемашин. Поляки грамотно в лесу выждали, все же знают, что у немцев орднунг. Война войной, а обед по расписанию!