Николай Эдельман - Звездный час [litres]

Вера в людей не то чтобы еще больше пошатнулась – она с грохотом рухнула, похоронив всякую мысль о том, что удастся собрать обломки. Поразительно, как быстро здесь, на побережье, разлетаются слухи! А что Лизе оставалось думать? Кто еще мог принести известие о ее мнимой измене? Не Бондаренко же оклеветал ее с того света?

Не желая слушать про себя эти гадости, она выскочила на тротуар, напоследок крикнув: «Старая сука!» – и с силой грохнула дверцей. Но стервозная тетка не желала спускать оскорбления. Не выдержав, она высунулась из машины и завопила вслед Лизе:

– Держи шпионку!

Казалось бы, в этом скопище застрявших машин и хаотично метавшихся людей, среди истошного колокольного звона и тревожных пароходных гудков никому не было дела до Лизы и она могла бы спокойно улизнуть от матроны с ее истеричным воплем – но нет, кто-то крепко схватил Лизу за локоть с негромким, почти уговаривающим: «Постой, голубка! Надо разобраться…», вокруг сразу же собралась небольшая толпа, а тут и матрона подлетела, задыхающаяся, пошедшая красными пятнами.

– Которая тут шпионка? – спросил ее какой-то доброжелатель, указывая на Лизу: – Она?

– Она, она! – заорала во весь голос матрона и ткнула в Лизу пальцем: – Это Тургенева!

– Лапуля, постой… – уговаривал матрону подбежавший вслед за ней муж, пытаясь взять ее за руку. – Зачем ты так?..

Та, не слушая мужа, отпихнула его в сторону, затем, не тратя времени, сорвала с Лизы и отбросила прочь шляпку, и тут же могучей ладонью ударила ее по лицу, разбив нос. Кто-то вцепился Лизе в ворот, разрывая платье. Из прорехи выпала ее левая грудь, и Лиза дернулась закрыть ее ладонью, еще не веря тому, что с ней происходит, еще ожидая, что сейчас они опомнятся. Что творится с этими добродушными обывателями, еще накануне бегавшими за ней в надежде на автограф? Что она им всем сделала? Нельзя же так – среди бела дня выставлять на посмешище беззащитную женщину! Она рванулась было прочь из круга, но уперлась в плотную стену тел и кулаков, и чем больше она старалась вырваться, тем сильнее нападавшие входили в раж. На ней еще больше разорвали платье, открыв взорам обе ее груди, и она уже не могла прикрыться руками – их заломили ей за спину, заставив распрямиться, чтобы все видели ее наготу, и еще сильнее, чем позор, ее охватило невыносимое чувство беспомощности. Вслед за новой оплеухой, разбившей губы, ей в лицо прилетел – кажется, опять от матроны – густой плевок. Чьи-то ногти вонзились в оголенное тело, оставив на нем кровавые отметины. С Лизы лоскут за лоскутом срывали одежду, словно сдирая кожу, снова хватали за руки, которыми она беспомощно и беспорядочно пыталась то натянуть на себя обрывки платья, то отбиваться от многорукого, многоглазого чудища, хватавшего ее всеми своими щупальцами, каждое из которых старалось оцарапать, ударить, изувечить. Кричала ли она что-то, рыдала ли, моля о пощаде? Она и сама этого не знала. Если из ее рта и вырывались какие-то звуки, они тонули в многоголосом оре, реве и гоготе, гремевшем вокруг нее. Она упала, сжимаясь в комок, но и там, внизу, на нее сыпались пинки. Схватив за волосы, ее протащили лицом по луже, затем поставили на колени, опять повалили – и все под градом тумаков, плевков, щипков. По предплечью больно ударило что-то острое и тяжелое – похоже, камень. Упав щекой на асфальт, Лиза увидела перед глазами трещину, глубокую, как ущелье, и услышала в голове слова, вроде бы сказанные ею самой, но прилетевшие откуда-то сверху: «Ну, вот и все. Еще чуть-чуть потерпеть, и все кончится». Но конца она не дождалась. Свист, вой и вопли вдруг стихли, и знакомый голос приказал:

– Вставайте!

Лиза, подняв глаза, увидела над собой Холмского в плаще-накидке поверх полицейского мундира, а рядом с ним – еще двоих, тоже в мундирах, с винтовками за плечами, с трехцветными повязками на рукавах, с противогазными сумками на боку. Кое-как поднявшись на ноги, она встала перед ним – голая, растерзанная, вывалянная в грязи.

– Так, – сказал Холмский, даже не думая отводить глаза.

Лиза безразлично выдержала его взгляд. Следственный пристав снял с себя плащ и набросил ей на плечи, затем сам запахнул его на ней, безмолвно ждавшей продолжения. Достав из кармана платок, он выдал его Лизе, и та провела платком по лицу, больше размазывая кровь и грязь, чем стирая их.

– Это шпионка и предательница… – неуверенно произнесла матрона.

– Если она шпионка, – сурово заявил Холмский, – ее будут судить и, если надо, повесят. Но самосуда я тут не допущу!

Матрона съежилась под его взглядом и стала отступать. Вынырнувший из-за спин муж потянул ее обратно к машине.

– Где ее обувь?

Одна туфля Лизы нашлась на газоне, вторая, с отломанным каблуком, – в руках у одного из участников расправы. Лизе как будто бы припомнилось, что этой туфлей ее били по голове и спине.

– Ладно… – помедлив, сказал Холмский и бросил Лизе: – Идемте. Продолжайте патрулирование! – приказал он своим спутникам. – Я доставлю задержанную в Особое отделение.

Взяв Лизу за руку и сделав несколько шагов в сторону улицы Вильсона, названной так в честь президентами-ротворца, побывавшего здесь во время известной Ялтинской конференции, – там и находилось уездное Особое отделение, – Холмский обернулся. Люди, не желая расходиться, двигались за ними следом.

– Приказ военного коменданта города – больше трех не собираться! – сообщил Холмский с угрозой в голосе. – Под трибунал захотели?

Толпа под его взглядом стала рассасываться. Холмский, больше не оглядываясь, повел Лизу дальше. Она покорно шла рядом с ним, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди, но в голове сами собой крутились картинки: сейчас за ней захлопнется железная дверь, она очутится в голой камере, явится грубая тетка в форме, будет рыться у нее в волосах, перебирая их прядь за прядью, запускать грязные пальцы ей в рот, потом прикажет лечь на топчан, потребует раздвинуть ноги…

Холмский тем временем перебрался через дорогу, лавируя среди запрудивших ее автомобилей, и увлек Лизу в сторону разгромленного конфекциона, зиявшего разбитыми витринами.

– Вот, одевайтесь, – велел Холмский Лизе, когда они оказались внутри магазина, среди нагромождения поваленных стоек с одеждой.

Лиза оглянулась не без растерянности: это был магазин мужского платья.

– Вас что-то смущает? – спросил Холмский.

– Нет, – ответила Лиза с вызовом, подумав: «Теперь меня уже ничто и никогда не смутит». – Спасибо. – Она скинула плащ, протянув его Холмскому, в приступе окончательного самоотречения стянула с ноги чудом уцелевший рваный чулок и нагнулась за первым попавшимся пиджаком.

– Погодите, – остановил ее следователь. – Сперва умойтесь.