Вячеслав Сизов - Мы из Бреста. Книга 7

Дедушка сказал, что жить можно при любой власти — главное хорошо делать свою работу и получать за это деньги. Он был просто завален заказами от русских штабных офицеров. Они все хотели иметь сапоги, сделанные его руками. Дед очень надеялся, что так будет продолжать и дальше. Но, увы, вскоре началась новая война. Немцы очень быстро выбили русских и ворвались в город.

Брата и его друзей, решивших посмотреть, как в город входят новые оккупанты, немцы сожгли в синагоге вместе с пойманными в городе евреями. Похоронить их не дали. Да и нечего было хоронить. Все сгорело, только головешки и остались.

Через несколько дней после тех событий поляки, что сдавали нашей семье квартиру, предложили нам съехать. Идти было некуда, и мама попросила деда пустить их пожить к себе. Тем более что квартира деда располагалась на территории вновь организованного немцами гетто. Дед, молча, привел их в маленькую комнату, оставшуюся от восточников, и сказал: "Будете здесь жить".

Вскоре начали организовываться все службы и охрана гетто. У ворот дежурили патрули из местной украинской и еврейской полиции. В гетто сразу образовались юдернат, пекарня, больница. Открылось несколько фабрик, где шили немцам одежду. Маме удалось туда устроиться швеей. Хоть и платили мало, но все-таки, какая никакая работа, да и паек был.

В гетто еврейские власти вывешивали всевозможные распоряжения. Например, к такому-то числу нужна рабочая сила, прийти таким-то туда-то, тогда-то. Написано было по-польски и по-немецки. Немцы постоянно приказывали что-либо им поставлять: столько-то одеял, белья, потом еще что-то. И это непрерывно. Появлялись все новые и новые требования. Контрибуциями обкладывали гетто непрерывно. Все об этом говорили. Касалось ли это драгоценностей или вещей, не знаю. Нам сдавать было нечего. Жить становилось все труднее. А тут еще дедушка умер перед самым Новым годом. Немецкому унтеру не понравились сапоги, что он сделал. За это он избил деда палкой. От побоев дед и умер.

В домах было очень тесно, холодно. Район был просто сверх всякой меры напичкан людьми. В маленьких квартирках жило по 7–8 человек. В их доме, где они раньше жили втроем, теперь жило целых три семьи. И это было очень большой проблемой.

Все время хотелось есть. Вставали рано, когда светало. У мамы были ручные часы. Завтракали сваренной накануне картошкой в мундире. Молока не было. Кусочек сала, селедочка иногда. Остальные евреи сала не ели, боже сохрани появиться с ним на кухне! Они нас гнали немедленно! Все кушали в своих комнатах, на кухне никто не питался. В нашей квартире жили религиозные люди. Они отмежевывались от нас, соблюдая ритуал. На общей кухне не было ни столов, ни примусов. Печка топилась дровами. Соседи по нашей кухне ели кошерную пищу. А мы ели что придется.

С самого начала вся жизнь, все проблемы в гетто сводились к необходимости прокормиться. Никакого хлеба никто не выдавал. Да, были пекарни, но все равно хлеба было мало. И еще печи в пекарне использовались, чтобы готовить "субботний чолнт" (блюдо из запеченного картофеля), а это тоже вело к дефициту хлеба.

Старательными помощниками фашистской охраны с первых же дней стали "хальбдойче" — полунемцы и предатели из числа украинцев, русских, белорусов. Они были не менее, а порою и более жестокими палачами, чем сами гитлеровцы, — ведь известно, что предатель идет дальше врага.

Еврейская полиция нам всем была так же неприятна, как и украинская, стоявшая на воротах снаружи. Они были так же строги, так же жестоки. Говорили и на польском языке, и на еврейском. Еврейские полицаи ходили в шапочках с козырьком, в комбинезонах серого цвета. Никакого оружия у еврейских полицейских не было, только дубинки, вроде палки. Обходов по домам они не делали. У них были списки, и они знали, кто, где живет. С полицией я скандалов не видела. Ведь я значительную часть времени проводила вне гетто.

Я не носила желтые латки ни на спине, ни на груди, вообще не носила. Это был мой протест против законов врага. Да и удобно было — ничем не отличаться от других жителей города. Поэтому часто вместе с остальными детьми выходила в город, чтобы найти еду. У нее было много друзей среди поляков, которые с началом войны и немецкой оккупацией от нее отказались.

Выйти из гетто было легко, стоило только перебраться через забор или приподнять проволоку и пролезть под ней. Но это было, конечно, чревато последствиями. Украинские и еврейские полицейские делали обход вдоль проволоки не очень часто, но делали. Они могли обыскать любого когда угодно и кого угодно. Могли заставить полностью раздеться. Невзирая на пол и возраст.

Наше общение с местными жителями было ограниченным. Они избегали нас. Все общение сводилось к попыткам обменять какие-либо вещи на продукты или поделки что делал дедушка. В городе я чувствовала себя спокойно, не боясь, что немцы меня остановят.

Весной прошлого года, попав под дождь, простыла. Ужасное было время. Лекарств не было, еды тоже. Совершенно изведенная голодом, я отправлялась к маме на работу. Я видела ее в косынке, всю в грязи и пыли, и едва сдерживался, чтобы не сказать: "Мамочка, я страшно хочу есть! Я погибаю, как мне хочется есть!" Но мне стыдно было это сказать, ей неоткуда было взять еду. И я прятала голодные глаза. А она понимала и говорила: "Ну что ты пришла? Я скоро вернусь, мы что-нибудь придумаем". Вечером она приносила несколько кусочков хлеба, которые казались настоящим наслаждением.

Из-за болезни я сильно похудела, и как только мне стало немного лучше, я снова была в городе, чтобы найти хоть немного еды. Когда в очередной раз перелазила забор, меня задержал патруль украинских полицейских. Они отвели меня к себе в контору. Где один из них стал моим первым мужчиной. Он потребовал, чтобы я теперь каждый день приходила к нему. Хорошо еще, что отпустили домой. А то поговаривали, что несколько молоденьких девушек уже пропало без вести, попав в руки полицаев. О случившемся рассказывать маме я не стала. Зачем ее расстраивать — все равно рано или поздно это должно было случиться. Тем более я знала, что случившееся со мной не редкость. Минимум еще несколько моих знакомых постоянно исполняли прихоти полицаев.

На следующий день Соня вновь пришла к воротам. Стефан уже ждал ее. Он снова использовал ее, потом дал 20 рублей и разрешил выйти в город. На полученные деньги я купила немного хлеба и поела.

Стефан чаще всего был с ней один. Он не был груб, не бил, не оскорблял, просто брал, как хотел, тяжело дыша. Часто говорил, что я похожа на его сестру. Всегда давал немного денег или продуктов. Однажды он с другом встретил ее в городе и потащил к себе домой, где они всю ночь пользовали ее, как только хотели. Зато накормили, так как на давно уже не ела. А еще разрешили взять с собой остатки еды и отдали перепачканный грязью мешок с ненужными им вещами.