Олег Дивов - Поворот рек истории

– Уединился с молодой дамой, а сам даже конфеток для нее не припас. Война уж год как закончилась, и карточки отменили, и жалованье в «Имперских записках» он исправно получает.

И каждое полугодье в новую барышню влюблен. Теоретик! – бормочет невыносимая Илона.

Слово «теоретик» она произносит по-русски и очень уж громко. Милочка Настасья Константиновна отворачивается к окну, словно что-то особенно забавное увидела там среди ржавой листвы.

– Хочет на старости лет девице понравиться, а сам ни в чем ее вкусам не умеет потрафить, – продолжает Илона, снова перейдя на чухонский диалект. – Так и не женится ни на одной. На кой черт кому-то нужен старый скаред. Мыслимо ли, подкатываться с ухаживаниями к молодой и образованной даме, поминутно поминая при этом в самом похвальном смысле другую, пусть давно умершую, но при жизни замечательно красивую женщину…

Хриплое контральто Илоны затихает на нижних ступенях лестницы. Нарочитая сварливость не препятствует трудолюбию моей прислуги. За то и терплю. Я прикрываю дверь кабинета, чтобы сосредоточить все свое внимание на Настасье Константиновне, которая, как я все еще надеюсь, из длинной речи старой чухонки не уразумела ни единого слова.

– Как это романтично! – тихо молвит милочка, все еще глядя в темнеющее окошко. – Всю жизнь оставаться влюбленным в давно умершую девушку!

Вот оно! Сообразительнейшая Настасья Константиновна понимает чухонский диалект не хуже меня, грешного. Это обстоятельство вынуждает меня к дополнительным пояснениям.

– Да-да. Так и есть, Ольга Ильинична скончалась в одна тысяча восемьсот девяносто первом году, так и не успев закончить Бестужевские курсы. Мы свели знакомство в доме ее родителей, а впоследствии несколько раз виделись в Петербурге, но она заболела брюшным тифом, и я…

– Вы оправдываетесь? Не стоит! – Настасья Константиновна кинулась от окна к своему рабочему месту с тем же проворством, с каким давеча распахивала дверь перед склочной моей прислугой. – Продолжим же! Прошу! Я готова!

Эти прозрачные бисерины на пышных ресницах милочки! Не слезы ли? Что же стало их причиной, ревность или сострадание? Я продолжаю диктовку, испытав странное и постыдное удовлетворение.

В тот вечер семейство Ульяновых кушало чай. Темно-янтарный напиток был разлит в хрустальные стаканы. Серебряные подстаканники, ложечки, вазу с печеньем, сливочник и масленку прислуга выставила на белейшую скатерть. В столовой пахло свежей выпечкой и лимонной цедрой. Сама хозяйка расположилась с рукоделием возле окна. В ту пору Мария Александровна была уже довольно пожилой дамой, но далеко еще не достигла кондиций пиковой. Маленькая Маняша заняла место на скамеечке в ногах у матери. Я, о ту пору уже приближенный к семье, знал, что это есть специальное ее, Маняшино местечко. Остальные дети: Володя, Дмитрий и Ольга – расселись вокруг стола.

Скромно притулившись под белым боком печи, я любовался достойнейшим из семейств. В Симбирске жалели Ульяновых. Рано потеряв отца, и без того ограниченная в средствах семья получила еще один тяжелейший удар: двое старших детей – Александр и Анна – понесли справедливое, но милостивое наказание за связи с террористическими группами народовольцев. Теперь Анна отбывала ссылку неподалеку от Казани, а над головой Александра предолго болталась палаческая петля. И в тот волшебный вечер мне чудилась тень лохматой пеньки, витавшая над белокурыми головками детей и над седыми, покрытыми кружевной, траурной наколкой, кудельками стареющей немки – их мамаши. Тем не менее семейство выглядело оживленным. Владимир и Дмитрий что-то весело обсуждали, а Ольга разложила перед собой на скатерти какие-то бумаги. Среди прочих сероватых, исписанных аккуратным подчерком листов и приметил и конверт с синим почтовым штемпелем.

– Ну же, Олюшка, начинай! – проговорила Мария Александровна, прикрывая глаза. – Богдан Илларионович уже пришел.

– Да где же он? – встрепенулась Ольга.

– Да вот же! Возле печки сочувственно подковами погромыхивает, – сказал Володя, в обычной своей манере презабавно картавя.

Одарив меня ласковой улыбкой, Ольга Ильинична принялась читать. Я не столько слушал, сколько любовался. Тонкие, правильные черты лица, лучистые, умные глаза, прозрачные пальцы, приятный, благозвучный голосок, доброта и благонравие, сквозившие в каждой черточке, в каждом, пусть самом мимолетном выражении и ужимке. Признаться честно, и я действительно имел смелость быть влюбленным в нее, оттого и принял обыкновение являться в дом Ульяновых к ежевечернему чаю. И меня, смею вас уверить, не прогоняли.

– Хорошо ли выходит?

– Вот! – Настасья Константиновна протягивает мне исписанные листы.

– Ах, кажется, я сбился, – я смущенно разглаживаю мелко исписанный лист на зеленом сукне. – Все только воспоминания о почтенном семействе, а до самого письма так и не добрался.

– Это ничего! – говорит Настасья Константиновна. – Вы дадите мне письмо, и я скопирую его.

– Дать вам письмо?!! – вскричал я.

Агатовые глаза изумленно уставились на меня. губы в желтоватом свете лампы уже не кажутся коралловыми. Они бледны и забавно шевелятся.

– Отчего же не дать? Я аккуратно скопирую. Текст письма можно привести в брошюре целиком, без купюр…

– Не можно! Нет! Не могу доверить!!!

Я вскакиваю, поочередно и со страшным стуком выдвигаю и задвигаю ящики стола, будто меня преследуют демоны, будто ищу убежища.

– Не надо волноваться, – примирительно говорит Настасья Константиновна. – Не хотите доверить мне письмо, так диктуйте же его. Время – восьмой час. Еще не так уж поздно. Да я, пожалуй, и задержаться могу. Сегодня успеем законспектировать первое письмо, а до второго, Бог даст, завтра доберемся.

Она решилась задержаться в убежище старого холостяка до позднего вечера! Следствием внезапного волнения явилась постыднейшая икота. Я судорожно проглатываю горячий чай. Захлебываюсь. Кашляю.

– Это ничего, – говорит Настасья Константиновна. – Я полгода проработала агентом в штабе армии самого Лейбы Бронштейна. Как уж нибудь поработаю нынче до десяти вечера. Прошу, продолжайте!

Подобные речи всегда действуют на меня успокоительно. Допив из стакана остывающий чай, продолжаю со всем мыслимым вниманием к документу и к милой Настасье Константиновне.

Итак.

В тот памятный вечер семейство, помимо чая, наслаждалось письмом, полученным Марией Александровной из далекой Енисейской губернии. Письмо было писано старшим из братьев Ульяновых, Александром Ильичом, который милостью Государя Императора отправился в столь дальние края для вразумления суровым климатом и трудной работой. Ветхий листок, покрытый с обеих сторон выгоревшим текстом, дрожит в моих пальцах. Настасья Константиновна, предвидя мое волнение, даже и не смотрит на драгоценный документ, а я упиваюсь чтением, поневоле копируя интонации незабвенной Ольги Ильиничны.