Олег Дивов - Поворот рек истории

– «Ваше Превосходительство, Мария Александровна! Пользуясь снисхождением местного начальства и соизволением Государя нашего Александра Александровича, разрешившего мне переписку с Вами, сообщаю, что денежный перевод и записка Ольги мною получены.

Предвидя Ваше волнение и расспросы, хочу подробно описать мою жизнь в Шушенском, местный климат, нравы и занятия жителей. Вероятно, в следующих письмах сочту интересным привести и некоторые иные сведения. Какие именно, сейчас, после долгой дороги от Красноярска, не могу сообразить – слишком утомлен.

Весь путь от столицы до берега Енисея занял у меня чуть более двух месяцев. Путешествие прошло в ужасных, а временами и мучительных условиях. Меня не столько снедал голод, сколько терзали вши и гнус. И еще все время пути я отчаянно мерз. Незнакомые ощущения позволили мне почувствовать себя настоящим русским солдатом, воином, первооткрывателем русских земель. Полноту ощущений на последнем этапе долгой дороги, когда мы передвигались уже по рекам Енисейской губернии, мне обеспечили мои конвоиры. Ваше Превосходительство, эти осколки северных народов, облаченные в шкуры убитых ими собственноручно животных и пахнущие прогорклым жиром морских чудищ, не знали ни слова из русского языка. Однако данное обстоятельство не мешало им исправно нести службу. Тогда-то я и почувствовал себя в настоящем плену. Казематы Петропавловки ерунда по сравнению с Енисейскими берегами. Вода в реке холодна – вплавь не убежишь. Ночевали мы на берегах, поочередно то на правом, то на левом. Конвоиры мои меня, конечно же, не связывали и особо не беспокоились о моем благополучии.

Что и говорить – велика Сибирь, а бежать некуда. Енисей не Волга. На такой воде, в таких лесах без соответствующей сноровки пропадешь. Обо все этом, а главным образом, о бессмысленности побега меня предупредили в Красноярске, где я провел в пересыльной тюрьме три ночи, ожидая прибытия моих конвоиров.

Все время, проведенное в дороге, я не переставал удивляться чрезвычайной выносливости местной флоры. Огромные, в два обхвата взрослого мужчины деревья произрастают на каменистой, мерзлой почве. Сплошная подстилка из опавшей хвои, мягкая и плотная, все же не уберегает от всепроникающего холода. Спать на голой земле невозможно. Одна ночевка – и тяжелая простуда обеспечена, потому мои конвоиры ежевечерне сооружали для нас ложе из еловых лап. Каждую ночь один из них в ущерб сну поддерживал огонь в полости трухлявого ствола. В пути от Красноярска до Шушенского я приучился есть сырую рыбу и грызть какие-то таежные коренья, которые мои конвоиры, судя по всему, считали весьма полезной пищей. Я исхудал, закалился, привык к виду и звукам глухих, бескрайних лесов, приучился умываться ледяной водой, привык перебарывать особого свойства мускульную усталость, которая наступает ближе к вечеру после совершения перехода в полтора десятка верст или более. Наступление каждого утра мои тунгусы встречали молитвой и псалмопением. Текстами «Отче наш» и «Богородицы» исчерпывался их запах русских слов. Я и сам не заметил, как принял в правило молиться вместе с ними, обращая свои мольбы не столько к Господу, сколько к дремучей чаще на противоположном берегу Енисей-реки. А с того берега кто-то неведомый отзывался мне распевным этом. Может быть, этот некто и есть Бог?

Таким порядком, при полной беспечности моих тунгусов, мы добрались до большого села Шушенского. В конце пути, когда на опушке лиственной чащи, на плоской, как ладонь эвенка, равнине, увидев дымы над кровлями человеческого жилья, я понял, что совершенно одичал. Не помышляя о лучшей доле, я кинулся в ограду крайней бревенчатой избы. Я упал на колени. Я прижался лицом к шершавой поверхности нижнего венца и заплакал.

Не стану лгать тебе, мама. Получив доступ к горячей воде и дегтярному мылу, я первым делом избавился от вшей в бане у Шушенского сельского старосты, который затем определил меня на квартиру к местному мещанину по фамилии Изверов. Этот – слава Богу – разумеет русский язык, хотя, судя по внешнему виду, в его жилах течет кровь эвенков. Таким образом, покончив с неотложными делами, я принялся за это письмо.

Здешний климат не столь суров, как это обещают труды по географии. Шушенские обыватели выращивают на своих огородах обычные и для Симбирской губернии овощи: огурцы, томаты, тыквы. Особо одаренные и изобретательные огородники выращивают в специально сконструированных теплицах кислый виноград. Шушенское лето своим жаром и влажной, банной духотой отогрело мои настрадавшиеся от дорожных холодов кости, и я почувствовал себя совсем ожившим. Воздух этих мест, не в пример столичному, чист, сладостен и пахнет хвойной смолой. Развлечения в Шушенском самые простые. Общество самое непритязательное: мещанин Изверов с женой и семьями взрослых сыновей ведут вполне крестьянский образ жизни, батюшка со своей попадьей, купеческий приказчик в скобяной лавке, тоже мещанин, – вот и все общество. Занятий пока никаких, но еще до наступления настоящих холодов я надеюсь оказаться в подмастерьях у моего хозяина-охотника и двух его псов. Промысел здесь сезонный, то есть каждому сезону своя дичь. Местный староста настрого запретил обывателям давать мне оружие. «Вплоть до особого дозволения» – так он выразился. На что мой хозяин-охотник едко подшутил:

– Тут главное и зверя убить, чтобы не убег, и шкуру его сохранить, чтобы продать. Динамитом рвать не надо, осторожненько. Нельзя ружьем, так мы тебе рогатку изготовим.

Дурацкая шутка, смысл которой мог бы показаться мне обидным, если б не смирение, обретенное вместе с монаршей милостью.

В здешних лесах охота богатая. Зверья полным-полно. Медведи часто выходят к околице Шушенского, чтобы порыться в выгребных ямах. Нарушив запрет старосты, Изверов отвел меня в дальнюю сосновую рощу, где дал в руки ружье младшего из своих сыновей и научил замечать бурый беличий хвостик на гладком стволе сосны. Я целился в блестящий беличий глазок. И что же ты думаешь, мама? Твой сын так и не смог выстрелить. Старый шутник надсмехался до колик, поминутно поминая динамит, при помощи которого невозможно добыть пушнины.

В любом случае, как бы ни сложились обстоятельства, я жив и надеюсь непременно узнать, какова-то будет Шушенская зима. Преодолевая долгий путь от Петербурга до Енисейской губернии, я обучился искренней молитве. Я привык благодарить Господа за каждый день, который он мне посылает, за каждый кусок, пусть простой, но приемлемой для тела пищи. Не удивляйся, мама. Но ты читаешь сейчас это письмо благодаря великодушию Его Помазанника. Своей милостью ко мне Его Величество явил нам всем образец подлинно христианской доброты. Подумать только, мама, милость ко мне, намеревавшемуся превратить его в груду кровавого мяса. Но этого мало. Раскаяние мое тем более глубоко оттого, что здесь, в Шушенском, я смог в полной мере осознать всю пагубность моих намерений, которые, будь они реализованы, могли бы ввергнуть нашу Родину в горнило кровавой смуты. Мои намерения не стоили прощения. Но я его получил. Воистину, доброта Его Величества превыше справедливости. Доброта всегда превыше справедливости, мама.