Виталий Виниус - Римские вакации

— А почему фигового листка нет? — шёпотом спросил Боба.

— А их уже потом приделали, — блеснул эрудицией Лёлик. — Во всякие там эпохи просвещёния. Чтобы народ не смущать.

— Кхе-кхе… — раздалось вдруг сзади.

Мы торопливо повернулись. За нами стоял непонятно откуда взявшийся субъект, весьма походивший на безумца в состоянии психического обострения. Был он плешив, смугл и неимоверно худ. На его измождённом лице со втянутыми щеками, поросшими неопрятной щетиной, торчал огромный орлиный нос и горели нездоровым маслянистым блеском вытаращенные глаза. Одеяние его состояло из замысловато завёрнутой грязноватой тоги, конец которой волочился по полу. В руке он держал медную плоскую тарелку.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал субъект, глядя на нас ласково. — Значит, хоть и варвары, а чтите Меркурия.

— Ага… — на всякий случай подтвердил Боба и опасливо попятился.

— А я жрец этого храма, — пояснил субъект и протянул нам свою тарелку.

Повисла пауза. Жрец требовательно потряс тарелкой. Лёлик заглянул в неё, и, обнаружив её пустой, пожал плечами.

— Ну так жертвуйте, жертвуйте, — деловито призвал жрец. — И Меркурий — покровитель путников — присмотрит за вами на вашем пути.

Боба облегчённо выдохнул, суетливо пошарил в кармане, достал горсть монет и аккуратно положил их на тарелку. Жрец разглядел серебро, радостно хмыкнул и протянул тарелку уже целенаправленно к Лёлику.

Лёлик поправил очки, поглядел на сделанное подношение и веско произнёс:

— Это за всех.

Жрец тяжело вздохнул и насупился.

— Ну, мы пошли, — заявил Боба, и мы заторопились к выходу.

— Что они тут, недоедают? — озадачился Лёлик, как только мы вышли из храма. — Наши то служители культа все как на подбор, гладенькие да сытенькие. А этот прямо как из Бухенвальда…

— Ну что?! — увидев нас, заорал Раис. — Каков ассортимент?

— Опиум для народа, — проинформировал Боба. — Храм это, Меркурия.

Мы подошли к коллегам. Раис заухмылялся и было решил сказать ещё что-нибудь саркастическое, но Лёлик перебил его, напористо вопросив:

— Ну чего? Так и будем сидеть сиднем как тридцать три богатыря?

Критика была оценена положительно; мы споро собрались и зашагали дальше.

Прямо на повороте торчал высокий каменный столб, на котором вырезана была надпись печатными буквами.

Мы подошли поближе. Лёлик, шевеля губами и водя пальцем по строкам, попытался осилить текст.

— Ну, чего пишут-то? — нетерпеливо осведомился Серёга.

— Ишь, прыткий какой… — пробормотал Лёлик и, откашлявшись, по складам прочитал: — Ти-бур-тинская до-ро-га. До Рима пять мил-ла-риев.

— Это сколько же топать?! — возмутился Раис.

— Чего это за милларии такие? — с подозрением спросил Серёга.

Лёлик достал свой справочник, пошуршал страницами и выдал:

— Милларий — римская миля. В ней одна тысяча пятьсот девяносто восемь метров.

— Стало быть, — прикинул я в уме, — километров восемь. Так что почти мало.

— Ничего себе мало! — обиделся Раис, будто в этом была моя прямая вина.

Мы пошли дальше. Через некоторое время обнаружилась невдалеке от дороги небольшая каменная беседка с изящной колоннадой.

Возле неё гуртовались давеча прошедшие козы.

— Никак водопой! — обрадованно воскликнул Серёга.

Мы торопливо направились к беседке.

Внутри неё имелась прямоугольная стенка, облицованная палевым камнем и украшенная барельефом нахальной бородатой рожи с рожками и игривой ухмылкою. Из стенки торчала медная труба, из которой в круглую каменную чашу чистой струйкой стекала вода. Уже из чаши тянулся желоб до располагавшегося вне беседки длинного каменного корыта с низкими бортиками, откуда, толкаясь и мемекая, утолял жажду мелкорогатый скот.

В беседке торчал один из пастухов, крепкий детина, весь заросший чёрным курчавым волосом. Он наполнял водой кожаный бурдюк на пару литров.

Мы ввалились внутрь, стали пить из чаши, кто хлебая прямо из неё, кто зачёрпывая воду в ладошки.

Пастух вытаращился на нас с изумлением, перемешанным с испугом; он осторожно отодвинулся в угол беседки, где затих, глазея без зазрения совести.

Раис, напившись, поглядел на пастуха. Тот с восторгом уставился на медную каску нашего друга и стеснительно хехекнул. Раис внимательно изучил бурдюк, который пастух заботливо прижимал к груди. Бурдюк был славный: из хорошо выделанной мягкой кожи с завязками из витых ремешков с костяными шариками. Имелись также широкие длинные лямки.

Раис придвинулся к пастуху и напористо предложил:

— Эй, продай сосуд!

Пастух недоумённо ухмыльнулся, обнаружив вопиющее отсутствие передних зубов.

— Я говорю, бурдюк продай, — повторил Раис, достал серебряную монету и для убедительности повертел у пастуха ею перед носом.

Пастух зачарованно поглядел на платёжное средство, потом ни слова не говоря быстро выхватил монету, сунул бурдюк Раису в руки и, неуважительно растолкав нас, выскочил из беседки.

Раис, любовно повертев бурдюк в руках, показал нам с гордостью и, насвистывая, стал его наполнять водой под завязку.

— Ты не думай, что один пить будешь! — сварливо воскликнул Лёлик, с завистью глядя на приобретение.

Пастух-коммерсант подбежал к своему напарнику, стал что-то ему оживлённо втолковывать. Выслушав, тот кинулся к нам, на ходу снимая с себя такой же бурдюк, висевший на ремне через плечо.

— Беру, беру! — заорал Лёлик и кинулся навстречу.

Процесс купли-продажи был совершен молниеносно. Лёлик вернулся с покупкой и тут же полез к трубе за водой, норовя оттолкнуть Раиса.

Наконец, мы, напившись и умывшись, покинули приятную беседку и продолжили свой путь.

Идти было легко и вольготно. Какое-то окрылявшее нетерпение овладело нами. Мы споро шествовали, обгоняя многочисленных путников.

Практически все шли в ту же сторону, что и мы. Тянулись длинными вереницами под завязку гружёные повозки с неуклюжими деревянными колёсами, влекомые сонными волами под управлением не менее сонных погонщиков; местные пейзане в коричневых балахонах, загорелые до черноты, везли на ушастых ослах плотно набитые мешки и корзины, с бережением повязанные поверху грубой рогожкой. Нехотя тащились по обочине понурого вида мужики, скованные между собой бронзовыми цепями — по всей вероятности, рабы. Их опекали три дюжих надсмотрщика, вооружённых крепкими палками. И все путники как один при виде нас пучили глаза и удивлялись до неприличия.

Паниковавший Лёлик поначалу закрывал лицо ладонями, бормоча про фотороботы и прочие ментовские штучки, но потом пообвыкся и лишь морщился надменно.

Так мы шагали пару часов, иногда присаживаясь под кипарисы, которые росли рядами вдоль дороги, давая тень, не лишнюю при крепко жарившем италийском солнце. Лёлику надоело тащить лишнюю поклажу в виде приобретённого бурдюка, и он то пытался вручить его Бобе, то наперебой предлагал нам испить водицы. Впрочем, мы столь часто прикладывались к сосудам, что вскоре они весьма облегчились.