Алекс Кейн - Дотянуться до престола [≈ Младенца на трон!] [litres]

С тех пор много воды утекло. Самозванца убили, а Марина вскоре родила сына, которого теперь они с Заруцким прочили на русский престол. Когда ополченцы князя Пожарского подошли к Москве, атаман увел своих людей на юг, в Воронеж. Взяв город приступом, Иван самолично прирезал воеводу и поселился в его палатах, выделив три комнатки бывшей царице с ребенком. И теперь частенько навещал по ночам ее опочивальню.

Заруцкий погладил возлюбленную по щеке и откинулся на подушки. Его давно не стриженные темные кудри разметались по белому полотну, черные глаза глядели весело и нагло. Сидя рядом с ним на разобранной постели, Марина сверху вниз смотрела на атамана, губки ее пренебрежительно кривились.

– Надобно, надобно обвенчаться. Так для дела сподручнее.

– Гиль. Станут шептаться, что Ивашка от тебя.

«Вот проклятая ветрогонка, – поморщился атаман, – что ни слово, все поперек».

Марину он не любил. Поначалу Заруцкий пленился прекрасной пани, но быстро разочаровался. Гордая, властная, строптивая – разве такой должна быть баба? Нет, ему нужна тихая, мягкая и покорная. А лучше – несколько. Увы, к власти его могла привести лишь эта своевольная полячка, и невероятное честолюбие удерживало атамана рядом. Ведь только женившись на ней, он сможет стать регентом при малолетнем Ивашке – а в том, что рано или поздно мальца удастся посадить на московский престол, атаман не сомневался.

Он рывком сел на постели и прихватил пани за шею – вроде бы обнял, но ладонь сжал крепко, до боли.

– Смотри, Маринка, не перечь мне. Я ж не твой киселяй Дмитрий, иже престол удержать не сумел. Не пойдешь по доброй воле венчаться – силком приволоку.

Она в упор посмотрела на атамана, глаза полыхнули гневом.

– Сыми руку. И супружника моего хаять не моги. Он царем на Москве был, я – царица законная.

– Ты – царица? – захохотал Заруцкий, но руку убрал. Да ты волочайка дюжинная, тебя окромя того горе-царька и Богдашка второлживый дрюкал, и я! Ты ж сама не ведаешь, кто тебя обрюхатил-то!

Щеки Марины вспыхнули. Совсем наглец распоясался! Бросить бы его к такой-то матери, да увы, нужен он ей, нужен. И потому, стараясь держать себя в руках, она вздернула подбородок и ответила с холодным бешенством:

– Ивашка – твой сын, и быть ему царем. А ты без нас – мизинный человечишка. Поди от меня прочь!

Сжав кулаки, Заруцкий вскочил. Эх, врезать бы ей, руки так и чешутся. А нельзя. Права вельможна пани – хоть за ним тысячное войско, но без нее власти он не получит. Она нужна ему не меньше, чем он ей. Атаман в сердцах плюнул и вышел вон.

– Иван Мартыныч!

Заруцкий обернулся. К нему спешил хорунжий Данилко Столбов, один из самых преданных его сторонников. Он обожал атамана за храбрость, глубокий, изворотливый ум и недюжинную смекалку, которые тот не раз демонстрировал и в Тушинском лагере, и при взятии крепостей. Одно лишь смущало Данилку: уж слишком жесток и небогобоязнен был и сам Иван, и его войско. Все чаще хорунжий думал: обходись они с жителями захваченных городов помягче – это ж насколько больше сторонников у них было б. Сказать бы об этом, да боязно, уж больно крутенек атаман-то. Вот и сейчас – глазищи прямо огнем сверкают.

– Чего там? – нахмурился Заруцкий.

– Баловень гонца прислал, – поспешил сообщить Данилко, – днями будет тут с двумя тыщами донцов.

– О, любо! А Самойлов и Васковский?

– От них пока весточек нету. Да только слушок прошел, будто войско Самойлова царю Московскому присягнуло.

– Петьке, что ль, Богданову?

– Ему самому.

Черные глаза атамана загорелись гневом.

– Вот стервец, вымесок окаянный! Ну да ладно, Самойлов, сочтемся… А ты, Данило, вперед об том не мели. Будем сказывать, что он опосля подоспеет.

– Добро, Иван Мартыныч.

– Закликай круг.

В самом центре Воронежской крепости, на площади, окруженной теремами местных дворян, собрался казачий сход. Горожане в страхе попрятались и через слюдяные окошки украдкой поглядывали на необычное зрелище. А посмотреть было на что. Несколько десятков хорунжих, сотников и есаулов встали кругом перед крыльцом палат убитого воеводы, а на ступенях, возвышаясь над всеми, восседал Заруцкий в шапке-трухменке из бараньей смушки. На нем блестел вышитыми узорами богатый кафтан, перевязанный алым кушаком, плечи укрывал шелковый плащ. Справа у аналоя, унесенного из местной церкви Успения, топтался священник, слева караульный держал казачье знамя.

Данилко, как и все остальные, стоял в полной казачьей справе, с нетерпением ожидая начала схода. Вот когда можно попенять на излишнюю жестокость и предложить казакам план: быть помягче с жителями и добром переманивать их на свою сторону.

Атаман поднялся со ступеньки, снял шапку и лихо подкрутил ус.

– Кликнул я вас, братцы, дабы решить, что учинять станем. Я сбираюсь вести вас на Москву во славу Ивана Дмитрича. Добудем для него венец царский – обретем честь и богатство. Каждый из вас – каждый! – поимеет жирную добычу и благодарность государеву. А нечестивых бояр кремлевских, кои на самодержца посягнули, отдам на ваш суд, как и все ихние богатства! Никто обижен не будет! А нонеча будет нам в подмогу атаман Михайло Баловень с тремя тыщами войска. Не совру, я ждал окромя него и Самойлова с Васковским, они, однако ж, идут мешкотно и нагонят нас у Москвы. Так что ж, братья, пойдем на Кремль-город? Достанет у нас удали да силушки супротив Пожарского со товарищи стоять?

– Любо! Любо! – закричали казаки, и в воздух полетели шапки.

– Любо! – вместе со всеми завопил Данилко.

Еще бы не любо! Возьмут Москву, получит он вознаграждение, накупит подарков – и домой, в станицу. Привезет мамане шелков на платья да сукна для рушников. Интересно, как там кареглазая Катюха из соседской хаты? Выросла уже, поди. Надо ей тоже что-нибудь привезти, уж больно хороша девка!

– И мне любо ваше радение, братцы! Положим животы за дело государево! Коли порешили, пущай нам скарбник да обозный – тута они? – обскажут, как…

Среди казаков вдруг пробежал шепоток, на лицах, обращенных куда-то за спину Заруцкого, застыло недовольство. Иван обернулся: на крыльце стояла Марина в походном платье. Нахмурившись, атаман сжал кулаки: баба на сходе? Не бывать этому!

Все склонили голову, отдавая дань уважения бывшей царице, однако чувствовалось, что ей здесь не рады. Заруцкий, не глядя на нее, бросил сквозь зубы:

– Ступай, Марина Юрьевна, неча тебе тут.

– Я желаю сказать свое слово, – гордо мотнула головой пани.

Внизу зашумели, заволновались. Послышались крики:

– Сход не бабское дело!

– Да где ж такое видано?!

Марина нетерпеливо взмахнула рукой.

– Я не баба! Я мать законного государя вашего! И в его малолетство…