Глеб Исаев - Двойник

"… Скорый поезд Москва-Владивосток прибывает на первый путь", — пробубнил репродуктор на станционном столбе.

Мужчины, сидящие за столиком вагона-ресторана, синхронно повернули головы и уставились в пыльное оконное стекло.

Благообразный, с умеренной сединой, господин обвел грустным взглядом убогие реалии сибирской глубинки, повернулся к своему визави и выдохнул: — Господи, какая глушь!

— А ты, Михалыч, Елисейских полей ждал? — отозвался спутник. — Ни хрена это не Париж. Да ты смотри, смотри, Вячеслав Михайлович. А то скоро, поди, и этого не увидим.

— Авось обойдется… — неуверенно парировал седовласый.

— Чего авось? — в голосе толстяка прозвучала вовсе уж нешуточная горечь. — Ты ж сам понимаешь, что ничего тут исправить нельзя.

— Чего я тут не видел? Нищета одна. А вот в том, что скоро и этакий пейзаж лицезреть за счастье будет, тут ты прав. Ай Андрюша, ай сволочь! Под дых дал. Скотина! Кого на сцену выпускать? В этой… в Улан-Уде, чтоб ее? Все не все, но тысячи три билетов точно продано. Отменять? Поздно отменять! Где мы эти два миллиона на неустойку возьмем? Если в Красноярске хоть что-то заработали, то в этом, как его… тьфу, не помню, так вообще пшик. Музыканты уже судом грозят.

— Да ладно, коли бы просто помер, — перебил его толстяк. — А то ведь исчез. Записку оставил и пропал, — Семен Яковлевич вытянул из кармана измятого льняного пиджака не менее мятый листок бумаги, всмотрелся в кривоватые строчки: "В моей смерти прошу никого не винить… Я ноль, бездарность. Бла, бла, бла". — толстяк отшвырнул записку на стол: — Тьфу, сволочь.

— Ну и как он, по-твоему, мог это… провернуть? — в который уже раз за утро спросил Вячеслав Михайлович. — В поезд все вместе сели. Вместе. Он в свое купе ушел. Два пузыря коньяка из ресторана еще захватил. Спать, сказал, буду.

— Ну а ты? — прищурился финансовый директор. — Ты почему с ним не остался? Видел же, что не так что-то. Куда пошел?

— Так это… с бумагами работать. С договорами.

— Какие договора?! — взорвался Кацман. — Коньяк ты лакал, с девками!

— А сам? Чего сам его не проверил, звезду нашу, если умный такой?

— Проводница дверь закрыла. Сама спать легла. Я проверял. А в соседнем перегонщики всю ночь не спали, гудели, они его тоже не видели.

— Так и куда он делся? — не в первый уже раз задал риторический вопрос Кацман.

— Может, в окно?

— Закрыто окно, — скрипнул зубами Вячеслав Михайлович. — И паспорт его у меня, и вещи в купе остались. А его нету.

— Так может, он вовсе и не… того? — финансовый директор кивнул на записку. — Может, он на какой станции выскочил? — Кацман не закончил, пригнулся ближе к собеседнику, прошептал: — Деньги-то, которые Абрек на его раскрутку давал, — возвращать скоро. С процентами. А чем? Только в последний альбом полсотни бакинских ухнули, а продаж с гулькин нос. На радио брать не хотят, про телевидение вообще молчу. С концертами, с чесом — сам видишь какая засада.

— … А если даже и так, — Вячеслав Михайлович тоже склонил голову. — Может, и к лучшему это? Нет человека, как говорится, нет и проблемы.

— Хрена-то! Это, может, у Иосифа с Лаврентием такие шутки проходили, — горько выдохнул Кацман. — А вот "Чечен" свои два лимона по любому выдавит. Разбирать не станет с кого. Ты хочешь, чтобы твоих девчонок в бардак продали? А тебя самого за ребро подвесили? Нет? То-то. И я не хочу. Было бы хоть тело, тогда может… да ведь и тела нет.

Перспективы, нарисованные спутником, настолько впечатлили Продюсера, что он вновь ухватился за бутылку, собираясь налить себе водки, но не удержал. Посудина упала в застеленный истертым ковром проход и покатилась между столиками.

Официантка, скучающая в дальнем конце вагона, подняла голову и осуждающе закашляла. Ее начала раздражать денежная, но не слишком спокойная парочка.

— Все. Все, красавица, — примиряющее поднял руки Кацман.

Он отсчитал несколько купюр и потянул выпавшего из реальности спутника за рукав: — Пошли, Михалыч, проветримся. Стоит наш паровоз еще…

— Вот-вот, погуляйте, мальчики, — согласилась официантка, пряча деньги в кармашек передника. — Похоже, долго стоять будем. Поломалось там у них чего-то. Слышала — ремонтировать будут. Проветритесь, а потом и еще приходите.

Нетвердо ступая, спутники выбрались на перрон, где уже гомонили почти все пассажиры поезда.

Продюсер вытянул из кармана пачку и задымил, угрюмо глядя себе под ноги, тогда как некурящий толстяк закрутил головой, озирая непрезентабельную действительность российской глубинки.

— "И сын степей калмык… " — не совсем к месту процитировал классика русской словесности Кацман, глядя на стайку толпящихся возле соседнего вагона челноков-китайцев. — "Эх, велика Россия, а отступать… "

— Это верно, — отозвался продюсер, — бежать некуда. Абрек везде отыщет. Сволочь!

— Да что сволочь, что сволочь? Он свои деньги требует. Инвестировал, теперь рассчитаться пора. Кто ж знал, что этот Андрюша бездарь. Таланта на грош, а уж гонору… Лимузин ему подавай. Вот и получил… геморрой, — не сумел покривить душой финансист.

— Это не он получил, это мы с ним получили, — вновь вынырнул из сонной задумчивости продюсер. — Смылся звездюк наш. Наверняка, паспорт где-то добыл, денежек подкопил, и тю-тю… А нам расхлебывать. Абреку ж… пу подставлять.

— Абрек — оно конечно, — согласился Кацман. — Только это потом будет. А пока нам и других проблем хватит. — Ты знаешь, какую неустойку Тувинец выставит? Без штанов нас в Африку пустит.

— Слушай, а может, нам тоже? — вскинулся Вячеслав Михайлович.

— Ха! Сдурел? И куда? Без ксивы, без денег. А у меня семья в Москве, квартира, машина. Люська.

— Надолго?

— Что надолго? — не понял Кацман.

— Надолго это все у тебя? Абрек и хату отберет, и машину. А Люська сама сбежит.

— Эх, Андрюша, Андрюша! — в очередной раз огорченно выдохнул Кацман и уставился на бестолковую перронную суету, пытаясь привести в порядок расстроенные нервы.

Но тут его внимание привлек человек, неторопливо идущий вдоль чугунной решетки, окаймляющей перрон.

С виду паренек вовсе не походил на пассажира, скорее — на местного жителя: русые, нечесаные волосы, неопрятная щетина, растянутый свитер, торчащий из ворота застиранного ватника, полосатые, больничного вида, штаны, волочившиеся по серому асфальту.

Человек подошел к мусорному ящику и, не обращая внимания на окружающих, заглянул внутрь.

— Бедная Россия, — вздохнул Кацман, без особых, впрочем, эмоций глядя на то, с какой детской непосредственностью абориген роется в урне.

Тем временем светловолосый "Архаровец" отыскал среди смятых сигаретных пачек и прочего хлама недоеденный кем-то беляш.