В. Бирюк - Герцогиня

Она оглянулась на мать, но встала и, обнажённая, приблизилась и наклонилась ко мне. Я погладил её по лицу, по шее, по плечам. Потрогал и чуть прижал грудку. Растёт, девушка, растёт. Она, неуверенно улыбаясь, смотрела на меня, пока я наглаживал её тело. Она здорово вытянулась за последние месяцы, окрепла, подтянулась. Нет висящей кожицы на слабой жировой подкладке, мышцы появились, осанка улучшилась, загар ей идёт. Но главное — изменилась моторика движения. Стала более чёткой, уверенной.

Я гладил её бёдра, животик, попочку, поворачивал перед собой.

— Всяк, Росточек. Но не я. Потому что я вижу в тебе — тебя. А не историю твоего зачатия. Тебя саму, а не последствие действий других людей. Я — единственная в мире твоя защита и оборона. Для всех остальных ты — нечто нечистое, грязное, мерзкое. Отброс смердящий. А я вижу юную, красивую, умную, добрую женщину. И я постараюсь защитить тебя. Нужно только одно: твоя преданность, твоя верность, твоё служение мне. Только мне. Потому что все остальные — против тебя.

Она закинула руки за голову, отдавая своё тело в моё распоряжения, отметая всякие общественные, религиозные, народные оценки оценки и эпитеты. Отдаваясь душой, для которой только моё, но не мирское, не человечье мнение имеет значение. Дыхание стало глубже, глаза закрылись.

— Д-да. Господин. Да. Всегда. Всё, что ты прикажешь. Я служу тебе. Вся. И душой и телом. Возьми меня, господин. Возьми во власть твою, в волю твою. В душу и в заботу твою. Ибо нет мне ничего дороже тебя. Нет мне и жизни без тебя. Владетель мой, хозяин меня.

Не знаю, как кого, а меня… такие слова… такие ощущения… такая женщина… Я развернул её к себе спиной, распахнул свой халат и посадил верхом к себе на колени. Чуть прижал, чтобы полнее ощущать её. От прижавшегося к моему плечу затылка, от кожи её спины на моей груди, до её коленей, которые гладил ладонями. Взял её левую руку и завёл себе за голову. Она развернулась ко мне лицом. Нос к носу.

Как там у Жванецкого:

"Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей — в пяти".

Датчан — нет. И сантиметров… вроде бы, меньше.

Правой взял её правую, накрыл сверху ладонью и "сплёл пальцы".

— Помнишь, однажды мы с тобой похоже пороли твою матушку. Плеточкой. В подземелье. Тебе понравилось. Повторим?

Пакет смыслов. Ростиславе — об испытанном удовольствии, о радости, чтобы я с ней не делал. Софочке — о порке. О боли, унижении. О собственной трусости, предательстве своих "людишек", о провале её "хитрых" планов. Наглядный пример собственной дочери: откажись от хитростей, от выдумок, от забот. Отдайся. Вся. Душой, телом, разумом. В волю господина своего. И всё будет хорошо.

Повёл ладошкой прижимающейся ко мне девушки по её животику. Смешивая ощущения её собственной нежной, чуть окрепшей на покосе, кожи ладони с жёсткостью кожи моих пальцев. Потихоньку потянул вниз. К её "пещерке". К моему "приятелю".

Прикоснуться, обхватить… И, осторожно, погладив напоследок её кисть, убрал свою руку, чуть слышно выдохнул ей в затылок:

— Послужи. Мне.

Она поняла сразу. Но не сразу поняла — как именно. Потом, не отрывая взгляда, медленно приподнялась и заправила… что надо… куда надо. Осторожно опустилась, Чуть морщась, закатывая глаза, втягивая воздух… Почувствовала. Ощутила. Оценила свою наполненность. И несмело улыбнулась через плечо мне.

— Так? Господин. Ты этого… хотел?

— Ну и? Вы тут, как я вижу баловством занялись. Тогда я пойду.

Тяжёлый, долго задерживаемый выдох и раздражённая реплика Софьи, разорвали томную тишину.

Вот же язва! Подождать не могла. Завидно? Нервишки шалят? Слишком много "пинков"?

"Андрей знает" — первый удар. Второй — "я сказал". Пощёчина "твоя мать — старая б…дь", пощёчина — твою собственность, "плоть от плоти" "насаживают" прямо перед тобой, даже не спросясь. "Ты — никто. И звать — никак".

Ещё: зависть, раздражение. Последние месяца три у неё были только порка, голодовка и суета по дому. Никакого секса.

Терпи, тётушка. "Ты этого достойна". По делам твоим.

— Нет, Софочка. Куда же ты пойдёшь? Мы ж не договорили. Продолжай, Росточек. Потихоньку. Вверх-вниз… Молодец, девочка. Итак, Боголюбскому… клевещут про наш разврат. Он требует выдачи. Для сохранения своей чести. Вам это смерть. Выдавать вас не хочу.

— Ну так не выдавай!

Софья взвинчена. Наблюдаемым зрелищем, надвигающейся опасностью… "Этим всем вообще". А Ростислава, кажется, отключилась от нашего разговора. Она слушала себя и исследовала. Экспериментировала. С собой, со своими ощущениями в этой новой для неё позе. Чуть приподнималась, чуть прогибалась. Напрягала и отпускала мышцы… в разных интересных местах, ухватив меня одной рукой за шею, пальцами другой ласкала то себя, то меня, тёрлась затылком о мою грудь. И постанывала, когда я сжимал её.

Она делом занимается. Чувствует. А мы тут какие-то интриги интригуем. Чтобы вот это тело… ещё несколько лет, а лучше — десятилетий, имело возможность продолжать чувствовать.

— Софочка, ты ведёшь себя как капризная маленькая девочка. Представь: Боголюбский присылает гонца — выдай мне бывшую жену и дочь. Что мне делать?

— Ха. Известно что. Послать дурня старого. Пусть лесом валит.

Всё-таки Ростишка нас слышит. Как она дёрнулась на "дурня старого". Сразу зачастила. Спокойнее, девочка. Пока ты со мной — ничто в мире не должно тебя волновать. Даже вздорный язык твоей матушки.

— Что будет дальше?

— Что дальше, что дальше… Да какая разница! Утрётся…

— Софа, не будь дурой. Андрей — не утрётся. Будет война.

— И что? Ты ж его побьёшь.

Брошено в сердцах. Но обе замерли. Ждут ответа. Хватит ли у меня сил и наглости противостоять Боголюбскому? Или я спрячусь, испугаюсь?

— Побью. Только не его, а войско. Тогда он соберёт новое. Которое я тоже побью. Он приведёт сюда всех мужиков Залесья. От Клязьмы до Волги Ока будет завалена трупами. Вой вдовий стоять будет по всей земле. Дальше — голод и мор. Лишённая защитников земля станет охотничьими угодьями для соседей. Те же кипчаки из Степи придут. Что бегает — поймают. Что стоит — спалят. В церквах каменных — конюшни будут. На крестах — вороньё стаями. Это — цена твоя? Это — победа моя? Ты этого хочешь? А ты?

Замершая во время моего монолога Ростишка, развернувшаяся ко мне и внимательно слушавшая, отрицательно замотала головой. Потом попыталась слезть с… с меня. Перебили девушке настрой. Какие уж дела любовные, когда рисуют картинки похоронные.

Пришлось осадить её. И, поглаживая большим пальцем сосок юной княгини, колебля дыханием своим отросший завиточек на тонкой девичьей шее продолжить:

— Софья, ты хочешь обречь на смерть тысячу тысяч душ православных. Что тебе Господь скажет?