В. Бирюк - Герцогиня

Юноша повышал изобретательность и достигал эффективности. Попутно вспоминая миннезингеров с менестрелями.

"Мой язык — лживый? А вот и нет. Искусный. И — изысканный. Как альба на провансе… Вроде:

Проговариваемое про себя, по обычаю здешней эпохи, вспомненное двустишье, придало размеренность движению языка безгласного певца. "Прекрасная Дама" поймала ритм, задвигалась энергичнее, так что партнёр её начал уже опасаться за свою жизнь. Ибо выбор его был невелик: смерть от удушья или перелом шеи. По счастью, своевременно пришедшая к даме потрясающая любовная судорога почти остановила её движения, заставив полностью сосредоточиться на собственных ощущениях. Дама почти замерла, продолжая, однако, дрожать изнутри всем телом. Что позволило юноше отдышаться хотя бы одной ноздрёй.

Бездумно поглаживая волосы "лингвиста", женщина смотрела вверх на стену, на двух стоящих львов на гербе над троном.

— Как хорошо… как сладко… так бы и продолжать… не хочется слезать… Но надо. Noblesse oblige.

Она осторожно спустила ногу с трона, хмыкнула:

— А ты молодец, малыш. Устроил мне такой… оближ, что… просто блеск.

Потянулась к его губам, собираясь поцеловать, но остановилась, принюхиваясь.

— Теперь ты пахнешь мной. Соком любви. Весь. Какой запах! Я уже снова начинаю… Это — навсегда. Вот тут, на твоих губах, на твоём лице, на всю жизнь останется мой вкус, мой запах, запах твоей женщины, твоей хозяйки, твоей госпожи.

Она опустила глаз на свои тапочки, хмыкнула:

— А у меня на левой туфле — останется запах тебя. Какой же ты, однако… липкий, малыш.

Юноша снова мгновенно покраснел.

— Я… это… ты… ты ж… ну… подставила прямо… а там… мех…

— И ты не растерялся. Попортил шубку покойной белочки. Бельчонок нетерпеливый. Придётся выбросить. Хотя нет! Я оставлю туфельку на память. Сохраню её среди других своих тайных девичьих вещиц. Как напоминание о минутах наслаждения, подаренных мне моим возлюбленным рыцарем.

Женщина посмотрела в сторону, вспоминая подходящую строфу:

Скинув туфли, она легко пробежалась по полу, снова наклонилась над своим плащом, выискивая в потайном кармане странный аппарат в виде тонкой согнутой трубки с флаконом посередине и кожаной грушей на одном конце. Задумчиво покрутив диковинку в руках, подступила к прижавшемуся к краю трона юноши, бормоча.

— Ещё одно последнее дыханье

И миссия закончена моя.

Она попыталась всунуть кончик трубки в нос мужчины. Тот крутил головой, отворачивался.

— Что это? Я не хочу! Убери!

— Это особое средство. Называется окситоцин. Чтобы ты запомнил меня на всю жизнь

— Из самой Окситании? Из источника поэзии и родины куртуазности?!

Женщина успокаивающе улыбнулась, кивнула и напела стих одной из известнейших поэтесс столь знаменитого края:

— Тьфу! Апчхи…! Фу, какая гадость. А почему "былой"? Мы что, больше не будем…?

— О! Я знала, что тебе понравится! Как у Соломона: "И уста её слаще мёда". И нижние — тоже.

— Не… Ну я… В постели хочу. Как все делают.

— Тебе не люб трон императоров в качестве ложа любви? Ты так скромен, мой мальчик.

— Я не мальчик!

— Заметно. Туфли с белочкой… нескоро просохнут. Ну да ладно, поговорим о деле.

Женщина взяла плащ, и, сложив вчетверо, уселась на нём на полу, в двух шагах от "узника трона", скрестив по-турецки ноги.

Луна продолжала двигаться по небосклону, а в зале постепенно смещались столбы света. Теперь на юноше лежало пятно алого, а обнажённое тело сидящей женщины казалось серебряным изваянием Афродиты, отлитой, по слухам, предшественником Праксителя, но не дошедшего до потомков в силу драгоценности своего материала.

"Поза счастья" принятая "Прекрасной дамой" потрясала юношу. Чуть запрокинутое лицо, с чуть опущенными ресницами, абсолютно прямая спина, наглядно выражающая её аристократичность, "повелительность", свободно скрещенные голени, расслаблено лежащие на нагих коленках кисти рук, сразвёрнутыми вверх, будто пьющими свет луны, ладонями. И — бёдра. Её! Госпожи! Широко, бесстыдно раздвинутые. Обнажённые, открытые юношескому жадному взгляду. Вплоть до… признака крайней испорченности — гладкого безволосого пространства на месте обычного, как юноша уже воображал в нескромных мечтах своих, мохнатенького треугольника.

"Как она мне доверяет! Такую тайну! — взволнованно проносились мысли в мозгу юноши. — Я не обману! Не предам! Никогда!".

Луна заливала своим белым чистым светом сидящую женщину. Наполняла своей чистотой и невинностью и бёдра, и задумчивое лицо, и… прочие части тела.

— У тебя неплохо получается. Ценный мне раб попался.

Женщина насмешливо разглядывала красное, запыхавшееся лицо вспотевшего юноши. Тихонько, понимающе спросила:

— Овладеть своей госпожой, своей прекрасной донной, заставить её биться от страсти, трогая струны её тела, направляя дыхание в нужные дырочки… С таким владением языком… не нужна ни лютня, ни флейта. Это возбуждает моего раба?

Юноша фыркнул. Смущение, от целого ряда случившихся мелочей, не укладывавшиеся в ту идеалистическую картину, которая построилась в его мозгу за годы восхищения бродячими певцами куртуазности, от постоянных бросков от любви высшей, бесплотной к чувственной, плотской, от мистики этого места, трона, к реальности вроде беличьего меха, вылилось в глупое раздражение, в попытку защититься хамством:

— Куда больше… ты — тощая, злобная и… бесстыдная. Но сношать жену моего врага, убийцы моего отца… как какую-то развратную дворовую девку… Да! Возбуждает!

Женщина, подперев кулачком щёку, внимательно слушала и уточнила:

— И много "развратных дворовых девок" ты "отсношал" таким образом? Поделишься воспоминаниями? О вкусе сока замковых кухарок и прачек?

Юноша немедленно представил себе, как главная кухарка замка Толстая Марта, фунтов эдак триста весом, пропахшая подгорелым свинным жиром и прочими… продуктами, взгромождается на его лицо, и требует… подобного произошедшему только что. Ужас-с!

Меж тем, его госпожа продолжала поучение:

— Ты ведёшь себя как мальчишка. Который рад проявить смелость, залезши в чужой сад за парой яблок.

Она тяжело вздохнула, сменила насмешливый тон на более серьёзный: