Александр Афанасьев - Врата скорби. Идем на Восток

— Ну и дыра… — вполголоса сказал себе Митька

Обернулся. С другой стороны был город — виднелись редкие, двухэтажные строения, все остальное — половодье плоских, одинаковых крыш, разбавленное бледно-зеленым цветом держащейся из последних сил зелени. Какие-то стальные вышки вдалеке, антенные что ли, и обязательно для восточного города — тонкие шпили минаретов. Просто удивительно — что в этом городе, в этой помойке на краю света — можно родиться, прожить всю жизнь и умереть, так и не видя ничего, кроме этой пустыни и этих занесенных песком улиц. Целая жизнь в этом маленьком, грязном мирке. Умереть, не зная, что такое настоящее море, не видя восторгов Генеральского сада, соблазнов одесских пляжей и ресторанов. Даже море здесь какое-то ненормальное, грязное — он уже успел увидеть. Совсем не Черное, на берегу которого он вырос. Неужели кто-то здесь живет по доброй воле?

И тут ему в голову пришла мысль, которая до этого — не приходила. Говорят, что взрослый человек исправиться не может, некоторые уголовники нарочно делают себе татуировку МИР — меня исправит расстрел. На самом деле это не так — взрослый человек может измениться и исправиться, но только не на каторге, каторга тут как раз и не поможет. Каких то общих для всех рецептов исправления нет — надо просто, чтобы в какой-то момент человек посмотрел на все вокруг себя другими глазами и увидел то, что до этого он не видел, и чему не придавал значения. И, забегая вперед, потом Митька осознал, что именно здесь, в Лахедже, на краю обитаемого мира, на краю пустыни — он вдруг осознал кое-что, что до этого не осознавал. Как вор — он противостоял обществу, как член воровской общины — он утверждал своими действиями совершенно иные, противоположные и глубоко чуждые нормальному обществу ценности. Например — вор не должен работать, никогда, вор не должен зарабатывать деньги, он должен добывать их только и исключительно преступлением. Как они говорили в таких случаях — пусть лошадь работает, она сильная. Но здесь и сейчас, в Лахедже, увидев работающих из-под палки арабов, и увидев, как и где они живут — он вдруг понял, что одно является прямым следствием другого. Что если не работать — то именно так и будет выглядеть мир вокруг тебя. Грязная, занесенная песком дыра.

А что будет если и у них, в его родном городе — перестанут работать? Во что он тогда превратится, во что превратится Одесса?

Сильный удар — сшиб его с сидения, на котором он стоял ногами, и он полетел на землю, сильно ударившись плечом, боком и головой

— Ты что, идиот!? — проорал Волков

Митька зашевелился на земле. Мысли были какие-то… медленные.

— Вот ведь… придурок.

— Кхе-кхе…

— Идиот! Ты какого шайтана туда полез?

— Посмотреть…хотел — разлепил губы Митька — простите, что с ногами…

— Вот, идиот… — Волков отстегнул фляжку, бросил вору — пей! Два глотка, не меньше…

Митька отвернул горловину стандартной армейской фляги, удивляясь, почему у него пальцы какие-то… невлашные [32] * Старорусское. Примерный современный эквивалент – «как чужие». , что ли? От первого же глотка его вытошнило, показалось, что там моча.

— Придурок… — Волков с недюжинной силой поднял его, поволок в строение. — Идиот.

Только в тени — Митька пришел в себя. Выхлебал полфляги чудовищной, больше похожей на мочу воды.

— Что…за дрянь — прокаркал он

— Не дрянь. Соленая и кипяченая вода — сказал Волков — ты тут до солнечного удара достоялся, придурок. Как думаешь, для чего я над передними тент натянул.

— От песка, наверное.

— Наверное… — передразнил Волков — здесь наказание есть. Человека связывают и закапывают по шею в песке. Думаешь, он от жажды подыхает? Как бы не так — от солнечного удара. Активность солнца здесь — в восемь раз выше, чем у нас в России. Яишню можно без костра пожарить, только на солнце. Здесь все головные уборы носят и под солнцем не стоят, как ты. Еще бы немного — и на всю оставшуюся жизнь придурком остался бы.

— Понял…

— Да ни хрена ты не понял. Но поймешь. Ваш брат понимает, только когда по башке получит. Кстати, воду из колодца пить нельзя, ее надо сначала прокипятить, а потом и процедить. В колодце какой только дряни не бывает. Будешь некипяченую пить — за пару лет от почек сдохнешь. Чего там смотрел то, а?

— Да город посмотрел

— И как?

Видимо, все отразилось на лице Митьки, потому как Волков вдруг начал истерически хохотать, едва держась на ногах…

— Ничего… — давясь смехом, проговорил он — тут неподалеку геологи на воду бурят и на нефть. Говорят, скоро райский сад тут нам сделают. Правда, с непривычки по башке шибает, это ты верно подметил…

Псих какой-то… — лениво подумал Митька, дохлебывая воду — они тут все с дуба рухнули. Вот попал…

— Ладно, давай флягу и пошли… — сказал Волков — и смотри, что говоришь.

— А куда идем то?

— Куда-куда. Тащить кобылу из пруда! Я руками за узду, а ты зубами за… Догадайся, за что именно!

Главный во всем в этом бардаке — сидел в отдельном кабинетике. Правда, кабинетик этот — уступал даже кабинетику некоего Давида Марковича Курлянда [33] Реальный офицер УГРО из нашего мира. Именно его биография – легла в основу образа Давида Марковича Гоцмана из знаменитого сериала «Ликвидация» благодаря которому одесские воры легавку — крестясь, десятой дорогой обходили. Обстановка не сказать, что богатая — стул, стол, сейф, похожий на задницу тети Риммы из дома, где родился и вырос Митька. Потом он узнает, что стул и стол — как раз немалое богатство по местным меркам, ведь они из дерева, а деревьев здесь почти нет. Здесь даже топят — не дровами, не углем — а верблюжьми и овечьими кизяками.

Привыкший с полувзгляда определять, кто перед ним, лох, терпила, чемодан [34] Все три определения определяют потерпевшего, реального или потенциального, человека, в отношении которого можно совершить преступление — или человек, от которого надо держаться подальше. Этот человек был опасен. Очень — очень опасен. Так опасен, как бывает опасен волкодав, который разорвал не первого своего волка, и будет делать это дальше и дальше, защищая свое стадо.

Лет сорок, точнее — за сорок, ближе к пятидесяти — но про старость тут и говорить нечего. Тяжел, как этот самый пресловутый сейф, тяжелый литой, чугунной силой. Довольно длинные, неприбранные волосы, седая борода по грудь. Серые, внимательные, типично русские глаза, которые не дают определить его как араба — впрочем, арабов таких не бывает, они маленькие от хронического недоедания — а в этом мужике семь, если не восемь пудов, и все — мышцы. Руки такие, какие бывают у молотобойца или хорошего кузнеца — шутя сломает. Стол был для этого человека слишком мал, но он как то умещался, на столе — назойливо тикал метроном.