Владислав Савин - Красные камни [litres]

– Валечка, а это хорошо, что мы делаем? Подлог ведь!

Подлог – это если бы мы с того лично себе выгоду имели. Или невиноватого человека – под суд. А это не больше чем оперативный инвентарь – в суд не пойдет. И вообще, на войне все дозволено, если к победе. Да и не умею я иначе – вот не понимает Пономаренко, что для такой работы, что он мне поручил, больше подошел бы не ухорез из спецуры, а скромный канцекрыс, чернильная душа, но въедливый и упорный. Он бы этого Горьковского размотал не спеша, но с гарантией и до упора, – ну, а я без форсированных вариантов никак. Вот мы сейчас провокацию и учиним.

Итак, Горьковский Игорь Антонович, 1924 г. р. (так в документах – точная дата неизвестна). Бывший беспризорник, воспитанник трудкоммуны имени Дзержинского. Анкета чиста – не был, не привлекался, комсомолец, затем кандидат в члены ВКП(б), тогда еще не КПСС. После ранения на фронте и излечения служба в милиции, затем в ГБ. Сержант госбезопасности (чин, равный армейскому летехе), однако в личном деле данных об образовании нет. В настоящий момент под арестом «за превышение» (законность оцените – в сталинском СССР конвойный мордоворот вовсе не имеет права бить подследственного по собственной инициативе, без приказа от начальства). Но вполне мог бы по итогам расследования даже срок не получить – свой же товарищ, переусердствовал, бывает, и летел бы в наказание из теплого Львова в солнечный Магадан, не в арестанты, а в лагерные вертухаи. Только я тебе этого не дам.

Здание старинное, подвал, потолок сводчатый, низкий, окон нет. Раскладываю на столе инвентарь – не пыточный инструмент, а всего лишь несколько листков бумаги и фотографии, пока перевернутые оборотом вверх. Горьковского заводят, он смотрит на меня настороженно – обмолвились ему конвойные, что «товарищ из Москвы, по твою душу». Конвой оставляет нас вдвоем – если этот придурок решит на меня наброситься, хуже будет лишь ему.

– Ну садись, чего стоишь. И первым делом прочти это.

Протягиваю ему первый документ и с интересом смотрю, как меняется его лицо.

– Прочел? Водички выпей. А ведь она тебя любила, дурака! Стала хлопотать, выяснять, что с тобой, за что тебя арестовали. До больших людей дошла – и обмолвилась про ваш марксистский кружок, тоже мне, подпольщики недоделанные, а мы тогда кто, по-вашему, царская охранка или гестапо? Решили в тимуровцев поиграть – пожалуйста! Но когда ваш глава, гражданин Линник Сергей Степанович, приказал твою Ганнусю убить «за предательство», это уже не смешно. Кончились ваши игры – отвечать придется, по нашему советскому закону. Ну что значит «он такого не мог» – достоверно установлено, что в последний свой вечер гражданка Полищук находилась по адресу Станкостроителей, пять, в компании гражданина Линника и еще одиннадцати человек, весь актив вашей организации. После чего ее тело нашли повешенным в лесном массиве, в трехстах метрах от вышеназванного дома. Ты в такие совпадения веришь, а я – нет!

Документ почти настоящий. Я лишь добавил, что на теле были следы группового изнасилования и применения пыток. Молчишь, переварить не можешь – так я тебе еще добавлю!

– Вы ведь пожениться собирались еще в прошлом году, ну совет да любовь были бы, отчего вдруг передумали – хотя отношения продолжали поддерживать? Впрочем, не ты один такой, как оказалось. Дурак, ой дурак! Тебя ведь Линник от женитьбы отговорил, сказав – дом, дети пойдут, и оба вы для борьбы будете потеряны?

– Откуда вы знаете?

Ага, значит, в точку попал. Хотя я всего лишь вспомнил роман Горького, как там один герой другому то же самое говорит. Или фразу из какого-то советского производственного романа, «увлекся ею, но боялся, что жена отвлечет от большого и важного дела», в памяти застряло, хотя название и автора забыл.

– А это он не одному тебе говорил. Вы-то всерьез принимали, играя в подпольщиков, – а гражданин Линник смеялся, самый крутой петух вашем курятнике. Ладно, студенты, про всякие там братства наслушавшись, – но ты-то, мужик воевавший, уже жизнью тертый и опытный, куда смотрел? Что, не знал, что ваш Линник твою Ганнусю валяет и над тобой смеется? Впрочем, не ее одну.

Переворачиваю фотографии, комментируя:

– Еще гражданки Литовченко, Маликова, Коновец, Чумакова – это лишь те, кто уже заявления написали. Как их гражданин Линник валял. Вещая дурам, а также дурачкам вроде тебя, – а сам пользуясь вашей глупостью! Хотя вспомни – тебе Ганнуся твоя как-то намекала? Или было что-то, что ты мог догадаться, по крайней мере, Линник так подумал? Вот он и решил тебя убрать – при любом раскладе тебе тут уже не остаться. Одного не пойму, убивать-то нашего советского человека зачем? Так в роль подпольщика вошел, что сам в нее поверил? Думаешь, мы про ваш кружок не знали с самого начала? Полагали, ребята-энтузиасты, зачем мешать, даже если мысли с завихрениями, есть надежда, что после прояснятся. Ну а теперь влипли вы крепко. Не за ваши игры в карбонариев ответите, а по уголовной статье.

– Неправда! Сергей Степанович совсем не такой!

Я усмехаюсь – понимающе и мерзко. Не довелось тебе, Игореша, в иное время пожить. «Политкорректное» – когда уже и двух мужиков командировочных в один номер гостиницы селят с ухмылкой, а если педагог с ученицей (или ученицами) имеет отдельные занятия, то сразу обвинение по статье (и не всегда придуманное). А меня вот Мария почти три года ждала – и ведь я, грешен, по своим каналам проверял, не было ли у нее еще кого-то, и теперь точно знаю, что нет. В этом времени нравы строже, чем в эпоху постсоветского капитализма. Хотя и тут успело быть, «если комсомолка откажет комсомольцу, то значит, она мещанка». И Горьковский тем более должен был про то слышать, хотя и пацаном в те годы был – да и ситуация, когда девушки влюбляются в наставника на пути все равно каком, вполне обычная, ну а про фронтовых походно-полевых жен молчу. Так что – поверит.

– Да как же не такой, если уже заявления на него есть, – киваю на фотографии. – Скажешь, клевета все, не было такого?

Горьковский смотрит на фото. И после паузы вдруг изрекает с жаром:

– А если и было? Сергей Степанович имел право, нервы успокоить. Ну а с этих… не убудет!

– Ты дурак? – удивляюсь я. – Не понял, что он твою девушку валял, над тобой смеялся! И ты согласен?

– А при коммунизме все будет по-простому, – убежденно отвечает Горьковский, – семьи отменят, ревность запретят. И дети все будут на общем воспитании.

– Ты в каком году живешь? – спрашиваю я. – Сейчас не двадцатые, про «стакан воды» забудь. А приветствуется сейчас советская семья, ячейка социалистического общества. Вы с Ганной могли сейчас быть так – если бы в свои глупые игры не заигрались.

Молчит. И по глазам вижу – не проникся. Взгляд такой, что хоть на пытку, хоть на костер. Идейный – ну так мы тебя с другой стороны подцепим. На эшафот за идею красиво взойти – а с позором, в выгребную яму, не хочешь?