Кулак Петрович И Ада - Время Вьюги [CИ]

— Вы из «Цет»?

— Да, — почти сразу ответил маг.

«Хуже не бывает» в данном случае являлось не художественным преувеличением, а вполне честной характеристикой ситуации. В принципе, никаких дальнейших вопросов можно было не задавать. Если бы Дэмонру поймали за попыткой провезти в Каллад имперского «цетника», ее ждала бы прогулка до Волчьего поля, с лишением титула и передачей государству всего имущества. Имущество Дэм-Вельда, конечно, отстояла бы, да и тетушки потерю такой племянницы легко пережили бы, но вот виселица всегда казалась Дэмонре омерзительным финалом.

— Вы террорист?

— Это вопрос моих убеждений или профиля деятельности? — отвратительно спокойно и вежливо уточнил маг.

Дэмонре сделалось совсем тошно.

— Убеждений.

— Тогда ответ «нет». Еще что-нибудь?

«Я дура, законченная дура, обчитавшаяся гуманистических романов, вот что!» — обреченно подумала нордэна, и совершила самую блистательную глупость в своей жизни:

— Ничего. Это не мое дело, — твердо сказала она, глядя магу в глаза и еще не зная, что таким образом за бесценок приобретает самую дорогую в ее жизни дружбу.

Десять с лишним лет спустя, возвращаясь из земного рая в продуваемый всеми ветрами город, Дэмонра поняла, что пришла пора расплачиваться и за этот подарок.

Все, что происходило с Рейнгольдом в течение последней недели, могло бы с легкостью сойти за дурной сон. Пустые глаза Дэмонры в поезде сменили испуганные глаза матери, зачем-то встречавшей его на перроне. Что гложет нордэну, он понимал. Но Рейнгольд никак не мог взять в толк, с чего бы так переволноваться матери — он же ничего ей не рассказывал, только обмолвился в письме о сыпи. А она примчалась встречать их прямо на вокзал — хотя, мягко говоря, не была в восторге от Дэмонры и предпочитала с ней без необходимости не пересекаться — и буквально потащила его к карете, едва он сошел с поезда. Нордэна успела поздороваться да удивленно сообщить им вслед, что она сама позаботиться о багаже. Дальше последовала поездка по городу в напряженном молчании. Мать не спрашивала ни про их жизнь в Виарэ, ни про планы на будущее, ни про письма от Освальда. Рейнгольд сперва решил, что его виарский врач мог нарушить медицинскую тайну, но потом сообразил, что ходил к нему под фальшивой фамилией, а доктору вряд ли было настолько нечего делать, чтобы он бросился выяснять настоящее имя клиента и разыскивать его родственников в другой стране. Тем более, в разгар сезона. Нет, подобное предположение выглядело как явная глупость. Однако беспокойство матери от этих умных рассуждений понятнее не стало. В течение дороги она даже пару раз промокала глаза платком, но Рейнгольд, в суматохе оставивший очки то ли в вагоне, то ли у Дэмонры, не видел, плакала она или нет. Мертвой тишины ему хватило. Если бы догадки виарского медика подтвердились, матери нашлось бы над чем поплакать, но, по идее, знать о них она не могла. Рейнгольд в пути попытался выяснить, откуда такая трагедия, но так ничего и не добился, кроме обещания показать его лучшим светилам медицины, уже ждущим в доме.

Светила медицины сияли не меньше часа. Рейнгольд с детства не любил врачей и совсем уж не выносил, когда те собирались в количестве больше двух на комнату. «Консилиум» соответствовал худшим ожиданиям Зиглинда. Пятеро мужчин, различить которых он мог только по цвету галстуков, слушали его какими-то трубками, кололи иголками, трижды мерили давление и вдумчиво рассматривали сыпь, выглядевшую уже далеко не столь безобидно, как в первые дни. При этом светила переговаривались на языке, опознать в котором морхэнн оказалось не так уж легко, поскольку каждое второе слово или было позаимствовано из нордэнского, или содержало не меньше двадцати букв. В конце концов, Рейнгольд сдался и перестал пытаться поймать нить беседы светил. Здравый смысл подсказывал ему, что большого толку от их слов все равно не будет.

И действительно, через час четыре светила ушли сиять куда-то еще, а пятый — «зеленый галстук», как окрестил его про себя Рейнгольд — торжественно прокашлялся и самым добрым голосом предложил Зиглинду выпить чего-нибудь от нервов. Рейнгольд с некоторым раздражением заметил, что он не барышня и к истерикам не склонен, а потом, проверив, заперта ли дверь, в лоб спросил светило, проказа это или нет.

После ответа «по всей вероятности, да, но всегда остается надежда» никакой надежды, конечно, не осталось. Зиглинд опустился на стул, чувствуя, как мир уплывает куда-то в сторону, и заставил себя держать голову ровно. Не хватало только и впрямь разрыдаться как девица.

Врач тем временем прочитал вполне жизнеутверждающую лекцию о том, что при текущем уровне медицины и не такое можно вылечить. Рейнгольду только хотелось спросить, как при текущем уровне медицины такое вообще можно было подцепить, но он молчал. Происходило что-то невероятное, как в каком-то дурном сне. Ему отчаянно хотелось проснуться. На полу плавали нечеткие желтые пятна солнечного света, которые периодически перекрывала тень ходящего туда-сюда доктора.

«Зеленый галстук» все витийствовал о надежде. Рейнгольд судорожно собирал остатки воли:

— Я не общался с прокаженными. Это невозможно не заметить. Я читал, она передается только при контакте, причем когда уже выступили струпья. Вы понимаете, такое невозможно не заметить.

— При вашем зрении…

— Да при любом зрении! Вы когда сами в последний раз прокаженного видели?

— Д-давно, — подозрительно быстро ответил доктор. Что-то в этом ответе Рейнгольда насторожило, но случаи из медицинской практики светила его сейчас интересовали в последнюю очередь. — Пока рано делать выводы…

Зиглинд прислушался. Слух, в отличие от зрения, у него был отличный, так что тихое дыхание под дверью он уловил. Скорее всего, там стояла мать.

— Ваши свети… ваши коллеги, надеюсь, в курсе, что такое «врачебная тайна»? Затаскать их по судам я успею в любом случае. — Он с трудом поднялся со стула и, не таясь, пошел к дверям. Зиглинда, конечно, и мысли не имел распахивать их и ставить мать или кого-то еще в глупое положение перед светилом в зеленом галстуке, но в лишних слушателях он не нуждался. За дверью прошуршало и затихло. Рейнгольд вернулся в кресло и прикрыл глаза.

— Сколько мне осталось жить?

— Видите ли, пока мы не уверены…

— Сколько? — Рейнгольд сам не узнавал своего голоса, так чуждо он звучал. Врач молчал, наверняка, с приличествующей моменту скорбной миной, и Зиглинду чуть ли не впервые в жизни захотелось ударить человека, который ему ничего не сделал. Разве что все никак не мог собраться и зачитать приговор. — Да сколько, я вас спрашиваю?!

— Сложно сказать…