Алекс Бор - Лучшее [антология]

Сижу, а сердце набатом бухает. Думаю, услышит старая. Изловчился я, схватил цыганку за руку, да и в лес поволок от дороги подале. Она поначалу непонимаюче не сопротивлялась, топала следом и бусами брякала, а потом спохватилась. Затароторила что-то по-своему. А потом как вопьётся когтями мне в руку и тикать. Да, куда там слепошарой от зрячего. Сбил её с ног и насел на старуху. А она как коряга — не согнёшь. Шипит, плюётся. Отпусти, говорит, прокляну. Я уж и рад был бросить, да бежать. Тока она своими руками костлявыми — хвать меня за бороду и душить.

Спужался я. А цыганка бормочет по-свойски и одной рукой глаза мои ищет. Тут и я ейное горло сдавил. Перестала бормотать, лишь бельмами пустыми вращает. Я-то про себя шепчу, прости Господи, отпусти старая, а сам всё давлю. Глядь, а глаза у ей кровью налились. Как у упыря, аж страшно. Обмякла она и я попустил. Сам не ведал, что творю. Сгрёб побрякушки с её шеи и бечь в лес. Долго бёг, будто за мной свора по пятам шла. Изорвался по кустам весь. А как стал, так и понял, что сотворил-то. Ведь грех-то какой. Не хотел же ж убивать. Руки сами, как не мои, были. А глаза её! Как вспомню — волоса дыбом. Ой, дай, что ли, выпить.

Серко наплеснул в стакан.

— Ты, Емеля, уймись. Грех-то — грех, да времена такие, что, гляди, и не смертный. Давно ли смута стихла? Били людей без счёта. Чего греха таить, и я кровью руки перепачкал. Если бы в леса эти не сбёг, давно бы голова с плахи скатилась. Так тогда попы смуту на все четыре стороны крестили. Всё крови самозванца на троне алкали. А они, как-никак, слово Божие несут. А раз уж им можно, то нам и подавно — людям-то тёмным. Стало быть, можно, когда невмоготу.

Емельян отдышался, шмыганул носом, да размазал сырость по усам.

— Ты слухай, Серко. То — не конец. Бёг я по лесу, пока без сил в овраг не скатился. Гляжу в руке цацки цыганские — медные-то. Слышь, Серко — не золотые. И крестик православный на гайтане из конского волосу. Это ж получается, что зазря я жизнь человечью погубил. За горсть меди. И такая меня тоска взяла. Захотелось, как зверю лесному, выть протяжно. Как же я смог-то?

Засыпал я башку себе листвой. Думаю, буду лежать, пока Господь не приберёт. А там росомахи растащат и поделом. Лежал и задремал. Приснилась мне цыганка. Пальцем грозит, а из глаз кровью плещет. И руки у неё, слышь, чёрные.

Очнулся я с криком, а в голове оголосок лишь — «единожды». Чего это значит? Ну, сон на то и есть, чтоб не понимать, да забывать. Как не страшно было, а после побудки попустило. И помирать уже не так хотелось. Да и детишки дома ждут. Они-то в чём повинны?

Побрёл я обратно. А стемнело уж. Слышу, вдалеке голоса и костерок горит. Подкрался, а там два мужика хмельных беседуют. Притаился я и тут чую в бок мне пика упёрлася. Третьего я не доглядел.

— Нукась, давай на свет, — хохотнул он.

А куды деваться? Вышел я к костру.

— Гляньте, браты. Гостя вам привёл.

— Один он?

— Один.

— Что ж ты, дурень, один бродишь? Не звери, так люди удавят.

Опять я затрясся. Чудное дело. Токма сам помереть хотел, а теперь и не хочется вовсе.

— Не бойся, бродяга. Выпей, да ночуй здесь. А утром иди куда хошь.

Выпил я, да и окосел сразу. Никак три дня постился, а тут натощак — на тебе. И хорошо стало. Поленья в костерке потрескивают, мужички о своём балабонят. И, как зельем сонным, с ног повалило.

Видать, долго спал. Солнце уж припекать стало, а я лежу, и подниматься не охота. Тишина. На руки свои — глядь, а пальцы как в саже — черные. Вскочил я. Зола в костре уж истлела давно, а мужички как лежали вповалку, так и поснули. Хотел было толкнуть, откланяться за ночлег. А они мёртвые. Слышь, Серко. Как есть — мёртвые. Двое у кострища, а третий к дереву прислонился. А рожи у всех чёрные.

Меня тогда, как толкнуло, — видать зельем, что пили потравились. А я глотнул нет-ничего и только пальцы опалило.

— Во, как? — Серко оживился. — И чего ты?

— Чего-чего. Побёг. Да не далеко. Ведь, думаю, не с пустыми руками люди шли. Им-то теперь ни к чему. Прокрался назад. Чего боялся — непонятно. Мертвяки ведь. Лежат и не трепыхаются. Обшарил полянку и карманы ихние.

— Ну? — Серко аж привстал.

— Да хорошо набрал. Деньги медной, да серебряной — целую горсть, соли узел с полпуда. Купцы видать, аль разбойники.

— Ну, чего ещё взял?

— Дык, убёг я. Ветка где-то хрустнула и выпь заухала. Спужался и побег. Вроде, не виноват, а на душе тревожно. Будто я их порешил.

— От, дурень. Кто ж на ночлеге добро в карманах хоронит. Нужно было под деревьями, в корнях пошарить. Небось, там побогаче схоронено.

— Да не до того было. Вот. Два дня в лесу хоронился, а посля плюнул, да на ярмарку побрёл. Набрал зерна, гостинцев, да сладостей детям. Напросился в обоз к мужичку. Он в нашу сторону ехал. Весёлый такой. Всю дорогу радовался, да болтал. К дочке на свадьбу ехал, гостинцы вёз. Лошадка у него неказистая, да, как будто, устали не знает. Трюхала всю ночь без остановки, пока мы спали.

Серко зевнул и потянулся за бутылью и замер от слов Емельяна.

— Помер наутро мужик. Лицо чёрное, как в саже перепачканное. И у меня ладони тоже… сгрёб я своё добро и к дому. А лошадёнка его дальше повезла. Дочке подарок…. Наливай, что ли?

Серко наплеснул и сказал.

— Ты руки-то покажи.

— Ды, вот, — Емеля протянул чёрные ладони.

— Эк, тебя! А я смотрю — чего ты их в темень прячешь?

Емельян выпил и занюхал рукавом.

— Ты слухай дальше. Пришёл, значить, домой. Дети радуются, а у меня на душе неспокойно. Ведь не пил я с мужиком, а помер он так же. И чего я чернею? Может, это хворь какая? Бабка рассказывала, что в её молодости такой мор по округе шёл. Деревнями люди вымирали. Может, и я чего подхватил?

Кручина такая, что руки припускаются. Видать, расплата за то, что бабку погубил. Тут сосед Егорий, ты знаешь — шорник, на огонёк забрёл. Выпили, поболтали. Порадовался за меня, что так скоро заработать смог. Тока, не сказал я ему, как. Да и хмель что-то не шёл. Всё думы какие-то. Убрёл он за полночь, а я, слухая, как дети посапывают, приснул.

И тут Емеля завыл.

— А на утро — беда-то какая…. Слышь, Серко, детишки сестрины… мёртвые все. Лежат на лавках, а лица чёрные. Как же так? Сеструха мне наказывала беречь их. А я что? Сам хворью принесённой в могилу свёл. Тока тогда я припомнил слова старухи убиенной. Проклинала она меня. Слышь, Серко? Проклинала! И сон мой давешний. Единожды один ты будешь — ведьма во сне кричала. Прокляла меня старая, как есть, прокляла. И я сам сгубил детишек! Слышь? Я!

— Да уймись ты. Совсем умом тронулся. Не наговаривай на себя. Навыдумывал. А, ежели, и так, то твой грех — это старуха удавленная, а остальных ты и пальцем не касался.

Емельян растёр слёзы по щекам.

— Не конец это ешо. Слухайдале. Люди в хату набежали. Бабы завыли. И жена соседа Егория бледная пришаталась. Помер, говорит, супруг и тоже — в рёв. Переполошилась деревня. Самые догадливые на меня стали указывать, мол, я с собой гибель принёс. А я только молчу, да руки в обмотки прячу. Ноги трясутся, хоть наземь садись.