Алекс Бор - Лучшее [антология]

И наставник думает, что я вдруг забуду про письма? Я улыбаюсь, улыбаюсь еще шире. И впиваюсь глазами в строчки.

Первая строка — всего два слова или две фразы. «D», «E», «A», «R» — читаю я. «D» — взрывная волна. Мощь, которую не усмирить, усиленная опасностью от «Е». Неожиданность стрелы, врезающейся под кожу. Власть спускового крючка, на котором лежит твой палец. А еще «D» может означать распространение; события, расходящиеся, как круги на воде… опасные события. Опасные и внезапные. Но кажется, есть способ с ними совладать… Ответ дальше. Ответ — во втором сочетании букв, которое отчего-то кажется мне странно знакомым. Я разглядываю его так и этак и вдруг понимаю, что читаю собственное имя. «Р» — горбун. Монстр, уродец — что ж, это про меня. Хромой, никому не нужный, ни на что не годный — на меня ведь упала чертова балка пару лет назад; упала и раздробила правую ногу. Уродец — это я. Но горбун означает еще и удачу, а ведь мне и правда везет. И должно везти в следующих буквах. В «Е» — волчьей пасти — такой же, как у моего учителя. В силе — да, от работы я стал силен. Рядом неровно выведена «Т» — топор. Упорство и борьба. Замыкающая «Е». Усиливающая первую. Усиливающая всю конструкцию. Добавляющая… свободы? Ведь волки всегда свободны. Удача, сила, борьба, свобода. Вот я какой. И раз все это написано обо мне, значит, письмо и дальше касается меня. Того, что я должен сделать.

Опускаюсь взглядом на следующую строку. «I». Просто «I». Кость, гниение, умирание. Время? Но почему отдельно? Почему это так важно? «M», «I», «S», еще одна «S». Паук и кость, две змеи. Паутина, смерть… вокруг смерть… Незаметная смерть, если я правильно понимаю змею. Внезапная атака. Выходит, первое «I» означает: скоро. «Y», «O», «U». Фигура с поднятыми руками означает смирение и капитуляцию, а еще — жертву. «О» — бессилие. «U» — планирование. Если я подготовлюсь как следует, добыча будет бессильна. Значит, я должен быть готов.

Этой ночью мне снится Мелисса. Но не улыбка на ее милых губах, не зелень любимых глаз, не длинные пальчики и даже не ее маленькие округлые груди — ничего из этого.

Мелисса из моего сна мертва.

Она лежит на пороге дома, несуразная и нелепая со своим слишком большим животом, с разорванным в лоскуты и уже пропитавшимся кровью старым платьем; с внутренностями, вываливающимися наружу. Ее рот открыт, будто моя жена еще пытается что-то произнести; одна из рук бессильно тянется к отброшенному в сторону дорожному мешку — что толку от него теперь? — другая привычно поддерживает живот. Пальцы Мелиссы тоже испачкались, вся земля испачкалась в крови моей жены и жадно впитала ее в себя. И я, нависший над телом Мелиссы и разглядывающий то, что от нее осталось, не думаю о том, что здесь произошло. Я не жажду мести, не впадаю в отчаянье. В своем сне я размышляю лишь о том, что прорастет весной на удобренной Мелиссой почве. И просыпаюсь, хватая воздух ртом.

— Переезжай к родителям прямо завтра, — говорю я жене утром, отхлебывая молоко из стакана и совсем не ощущая вкуса. — Не задерживайся здесь. Не оставайся одна. Пожалуйста.

Мелисса грустно смотрит мне в лицо. У нее круги под глазами — темные, мрачные круги. Уже который день и никак не сходят.

— Я справлюсь, — говорит жена твердо. И я понимаю, что спорить бесполезно.

Не мне учить Мелиссу благоразумию. И не мне, оставляющему жену здесь одну, просить ее быть осторожной.

— Если ты долго не будешь отвечать на письма — будь уверен, я за тобой приеду, — говорит Мелисса, когда я уже натягиваю сапоги.

Я невесело улыбаюсь и обещаю, в который раз обещаю не молчать.

— И не меняйся, — вдруг тихо говорит жена. — Если ты изменишься, я просто не переживу.

По ее щеке скатывается первая за сегодня слеза.

Слова и строки сливаются перед глазами в цельное полотно, значения и смыслы сплетаются в образы, создают картины. Не те, которые можно купить на ярмарке за четвертак, — живые, полные движения, звуков и запахов. Кровь и разорванная плоть, огонь и безумие, разложение и смерть — я вижу все это яснее комнаты вокруг меня; и она уплывает, отступает куда-то вдаль, пока мой взгляд все быстрее скользит по пергаменту вверх и вниз, перепрыгивает через строку, соединяет буквы по вертикали и диагонали и ловит все новые образы. Нож. Топор. Копье. Стрелы. Зубы — десятки рядов зубов. Руки испачканы в красном. Мухи облепили глаза. Сизый живот распух от воды. Красные полосы на шее. Черви доедают тело. Голова скатилась с плахи. Я вижу страшное — то, что должно казаться страшным, — но оно больше не пугает меня. Я проник внутрь письма, которое читаю; внутрь самих букв и постиг сотни, тысячи новых смыслов. Сила сплетается вокруг моих пальцев, воздух становится прозрачнее у моих глаз, ноздри раздуваются от предвкушения.

Зазубренный меч. Насаженная на кол женщина. Чумная крыса, забежавшая в деревню. Культя вместо обмороженной руки. Шипение змеи перед атакой. Выплюнутые на землю зубы. Облако ядовитого газа. Лужа блевотины. Вырванное сердце. Вкус крови на губах.

Тихий, но настойчивый стук. Медленно, очень аккуратно я кладу письмо обратно на стол. Открываю дверь.

Странная, непропорциональная фигура, непомерно раздувшаяся в талии. Длинные вьющиеся волосы обрамляют овальное лицо. Что-то кажется мне знакомым, но я никак не могу понять, что. Втягиваю носом воздух. Медленно облизываю губы.

— Пит?

Рассказ занял третье место в номинации «Лучшая форма» на конкурсе «Хомо».

— Ой, да как же ж так? Да, разве можно иначе-то? Ведь не о себе радел. О детишках-сиротах. Ведь, кто окромя меня сбережёт их. Не хотел я душегубом становиться. Видит Бог, не хотел. Ведь руки, будто сами всё творили. Спужался я. Слышь, Серко? Дюже спужался.

Серко с пониманием посмотрел на трясущегося Емельяна. Не в себе мужик. Не мудрено. Сеструха его ещё до Пасхи померла, а на него четверых детишек оставила. Емельян-то мужик неплохой, работящий, да криворукий какой-то. Всё у него в невлад выходит. Куда ему такую ораву прокормить? Как-то забредал Емеля в гости. Жалился всё. Серко по-пьяни, да по глупости подсказал, как быть. Да кто ж пьяных слушает? Дурни только.

— Ты, Емеля, хорош по-бабьи причитать. Давай по порядку — чего сделалось-то.

Емельян в сердцах смахнул ещё стакан горькой, да и начал свой сказ.

— Я ведь, Серко, апослятваво совету и впрямь задумался — пойду на большую дорогу. Не с голоду же помирать. Люд разбойный, вольный на торном тракте промышляет. Чем я хужее? Мне много-то не надо. Было бы хлеба вдоволь.

Ага, значить. Бреду по дороге-то, ноги бью. Обозы попадаются, да мужики в них кряжистые, суровые. Не совладать с ими мне. Уж на третий день нутро жрать перестало требовать, да и сам я умаялся. Засел в кущерях у обочины. Слышу — колокольчик. Старуха бредёт. Цыганка. В лохмотьях, да побрякушках. А бельмыу ей белые. Слепая. Меня так и дёрнуло. Цыгане-то завсегда в цацкахходють. А тут — одна, да ещё и слепая. Можа от табора отстала, а можа турнули её, чтоб не кормить.