Алекс Бор - Лучшее [антология]

Сообща решили меня пока не трогать, а покойниками заняться. Всю ночь бабы причитали, к утру только стихли. Слишком уж тихо стало… я на негнущихся ногах иду, а они вповалку лежат. Как оплакивали детишек, так и попомерли все.

Я кинулся по деревне, по ставням стучу. Тока никто не вышел. Слышь, Серко? Вся деревня, как один, за ночь вымерла. Все приходили над детями погоревать. Все со мной говорили. Вот оно — ведьмино проклятье. Один я должен быть. Все кто со мной заговорит — помирает. Я же и чую вину-то за собой, и грех тяжкий на мне висит. Так почто других казнить-наказывать? Ой, беды я натворил!

— А что ж ты ко мне пришёл? В ответ за то, что я тебя разбойничать послал? — В глазах Серко искрились бесенята. — Думаешь, я в твоих грехах повинен?

— Что ты, Серко. Как можно. Мой грех, только мой. А пойти мне боле некуда. Ты жизнью битый. Тебя, говорят, и смерть стороной обходит, и нечисть побаивается. Ты ж с любой хворью совладаешь.

Серко ухмыльнулся.

— То — правда. Ни я, ни батя, ни дед мой, ни разу не хворали. А про цыганку, что сказать? Говорят, когда ведьма проклянёт — то беда. А ежели, над умирающим чёрные слова молвит, то ещё хужей. Вроде как с того свету ей помогать начинают. А вот в предсмертное слово ведьмы вся её душа ворожья вплетается. Страшную силу то проклятие имеет. Но я от проклятий сбережён, да и не верю я в них. Гляди, от бабки какую заразу подхватил и разнёс по встречным-поперечным. Почитай за то с табора и турнули её. Ну-кась, руки покажи.

Емельян закатал рукава. Чернота расползлась уже чуть выше локтей.

— Во, вишь? Как там говорил? Как до рожи доберётся — так помрёшь.

— Да я и рад уж, Серко. Невмоготу жить с такой ношей. Что ж за силу такую лютую мне бабка дала? Ярая сила, губительная. Тяжко, хоть в омут головой. Тока грех это.

— Ну, одним грехом больше. От меня-то чего надо?

— Я вот чего удумал. Всё же не хворь это. Не убедишь в обратном. Наказала меня старая одиночеством. Тока не со зла я её удавил. С испугу. Вот и ползёт яд проклятущий по рукам моим. А как там Писании говорится? Согрешила рука — руби её. Вот, я к тебе и пришёл.

— Так ты что ж, дурень, хошь, чтоб я руки тебе обрубил?

Дрогнул Емеля от слов этих, да в пол упёр взгляд и со вздохом сказал.

— Ага, аккурат выше локтя. Черноту пресечь. Сам я никак не смогу. Так ты ж опосля ещё и излечить сможешь. Вон как в том годе Никиту медведь помял и спину в лоскуты нарвал. Ты выходил, да залатал.

Почесал темя под шапкой Серко, всё ещё удивляясь и не веря мужичку горемыке.

— Не, Емеля, ты впрямь умом скис. Это ж надо! Удумал. Раз считаешь себя дюжим грешником — иди в церкву, да отмаливай.

— Так сгублю всех. Не могу я теперь, знаючи, что смерть несу, в город идти. Помоги, Серко. Христом Богом прошу, помоги. Я ж не за просто так. Гляди.

Емельян достал узелок и развязал. Тускло сверкнули серебром монеты. Куда ярче полыхнули глаза Серко. Дюже любил он деньги.

— Эх, ты ж! Скока у тебя.

— Это ещё не всё, Серко. Я у реки под дубом кривым, молнией палёным, ещё прикопал. Всё бери. Ещё в деревне, в хате моей, вязанка шкур горностаевых. Ежели мало — по другим хатам пошарь. Тока не хоронил я людей-то. Не смог я. Опять от своего клятья бежал. Так и лежат там почерневшие. Ты детишек-то схорони. А то не по-людски как-то.

Не торопился Серко. Думал, да за бороду себя дёргал. А потом подбросил в руке узелок с деньгой, хмыкнул, да сунул его себе за пазуху. Любил Серко серебро, да и медью не брезговал.

— Ладно, Емеля, сделаю, как просишь. Срублю руки тебе. Жилы узлами свяжу, да железом калёным прижгу. Жить будешь, тока, что же это за жизнь такая?

— Не отговаривай, не отступлюсь.

— Ну, как знаешь.

Серко запалил костёр поярче, сунул в него нож широкий и достал топорик. При виде его у Емельяна сердце заколотилось, словно медный бубенец. Он заохал, отчаянно крестясь. Серко ухмыльнулся и достал ступку. Нащипал сухих трав с вязанок под потолком и всучил Емеле в руки.

— На, пестиком толочи. С бутыли в порошок доплесни, чтоб кашица вышла. Усердней толочи. Не так шибко больно будет, когда съешь её.

Емельян, трясясь проглотил вяжущую серую кашицу и поплёлся к приготовленной плахе.

— Господи, спаси… Господи, спаси… Господи, спаси…, — без умолку бормотал Емеля.

— Не передумал, великомученик? — Серко потрогал за пазухой заветный узелок.

— Не… давай.

Серко как заправский палач занёс топор.

— Господи, спа….

— Гээх!

И Емеля окунулся в тёмный омут.

Как хотелось жить. Ой, как хотелось жить. Чёрное марево душило, чадило гарью. Боль в руках разгоралась, сыпала искрами и превращала их в огневые крылья.

Емельян открыл глаза. Вокруг рта лазили и щекотали мухи. Он взмахнул рукой и закричал от боли. Не было руки-то. Привстал с трудом Емеля и огляделся. Пыльная хата Серко. Топчан и полы улиты спёкшейся кровью. Скосив взор, поглядел на свои обрубки. Всё вспомнил. И грех свой и кару справедливую. Тоска щемит сердце, а всё же радость какая-то. Из-под окровавленной тряпицы не видать чёрных следов. Кончилась власть ведьмы.

С трудом выбрел Емельян на свет божий. Облизал полопанные губы и припал к бадье с затхлой водой. Вкуснее мёда показалась.

— Серко! — сипло позвал мужичок, оглядевшись, но не отозвался никто.

И то правильно. Сделал дело, исполнил уговор — получи обещанное. Емеля, качаясь, побродил по двору. Ой, нехорошо, да неудобно. А ничего — куры же как-то живут и он попривыкнет. Зато теперь больше на человека схож будет. Ведь не должно человеку одному быть. Как прожить шатуном лесным, зная, что и словом обмолвиться ни с кем нельзя. Бог на то и дал язык людям, чтоб говорили друг с другом. Жалились, да радовались. Ведь, даже любая тварь лесная к ласке тянется. А человеку без неё никак не прожить.

Правильней было бы сдаться тогда, и пусть цыганка удавила бы. Сколько душ невинных уцелело бы. Знать бы судьбинушку наперёд. И за что такая доля-то мученическая? Ой, да что теперь!

Эх, горе-беда! Гори, как сухая лебеда. Пусть всё худое смоет дождями, да развеет ветрами. Соль слёз, пота и крови впитает мать-земля.

Всплакнул Емеля напоследок, да и побрёл в сторону дороги. В город подаваться, к людям. Ведь только ради того, чтобы их видеть, сам себя искалечил Емеля. И невмоготу теперь одному оставаться. А грехи свои он отмолит. Станет у церкви и будет поклоны в пыль отвешивать. Вымаливать у Бога прощения. А люди добрые за него открестятся. Ведь не откажут калеке безрукому.

Щурясь от боли и шатаясь, шёл Емельян по лесу. Радовался он солнцу, дурень беспалый. Возьми он чуть правее, то наткнулся бы на вздутое тело Серко с чёрным лицом. Но, видно, не судьба. И не мог увидеть, как у него самого из-под рваной рубахи, по хребту, под гайтан нательного крестика, расползается чёрное пятно. Уносил с собой в город лютую беду. Печать одиночества. Проклятье слепой ведьмы.