Александр Михайловский - Затишье перед бурей [litres]

Ну, я взял и подошел. Подмигнул Наденьке, мол, давай, я сам попробую поторговаться. Потом улыбнулся как можно шире и говорю девице-красавице:

– Сеньорита, дайте мне две папайи.

А та вдруг залилась краской, словно маков цвет, потупила глазки свои прелестные и так тихонечко говорит мне:

– Сеньор команданте, простите, скажите еще раз – что вы от меня хотите?

Тут уже настала пора мне удивляться. Подумал – может быть, я плохо слова произнес по-испански и она меня не поняла?

Я еще раз повторил свою просьбу. Девица еще сильнее покраснела, хотя мне показалось, что краснеть дальше просто некуда. Потом она жалобно взглянула на меня и сказала:

– Сеньор команданте, вы меня извините, но я не могу дать вам то, что вы просите. Во-первых, у меня всего одна «папайя», а вы просите две. А во-вторых, я девушка незамужняя, и хочу остаться честной перед своим будущим мужем…

Я ничего не понял из сказанного ею. Но тут к нам подошел случайно (или неслучайно?) оказавшийся на рынке сеньор Родриго. Я тут же рассказал ему всю историю про эту чертову «папайю», и он чуть не умер от смеха. С трудом успокоившись, мой новый знакомый пояснил мне, что на Кубе «папайей» называют то, что отличает женщину от мужчины. И добавил мне на ухо, чтобы я никогда не просил на Кубе у женщин «бойо» – булочку, потому, что это означало то же самое, что «папайя». Вместо ответа можно запросто схлопотать пощечину.

Сеньор Родриго объяснил все произошедшее красной как рак девушке. А потом мы долго хохотали вчетвером. Громче всех заливалась Наденька. После этого случая она еще не раз подкалывала меня, спрашивая – как же это я так, в присутствии своей законной супруги бесстыдно домогался бедной девушки…

Такие вот дела. Но все это мелочи. Понятно только, что язык мне надо бы подтянуть, причем не европейский испанский, а его местный кубинский диалект, который значительно отличался от языка Сервантеса. Завтра же поговорю с сеньором Родриго и попрошу его порекомендовать мне хорошего репетитора, чтобы не чувствовать себя полным дураком ни в порту и бедняцких районах, ни во дворце губернатора.

19 (7) декабря 1877 года. Гуантанамо

Лорета Ханета Веласкес, вдова

Утром перед нами наконец-то появился берег моей родной Кубы, на которой я так давно не была – синее-синее море, кокосовые пальмы, буйная зелень… За завтраком капитан Робишо мне сказал, что через два часа мы будем уже в порту. Значит, у меня на все про все осталось не более часа.

Вытащив из саквояжа зеркало на длинной ручке – подарок последнего мужа, я критически осмотрела свою внешность. На меня глядела худая, как жердь, женщина с практически незаметной грудью, узкими бедрами и лицом, которое мужчинам почему-то всегда нравилось, но на котором уже явственно видны признаки того, что мне не восемнадцать и даже не двадцать пять, а, как ни крути, уже все тридцать пять. Впрочем, спасибо моей Инес, волосы были уложены идеально, да и подкрасила она меня так, что мужчина вряд ли заметит все эти детали.

Из соседней каюты послышался звонкий голосок моего Билли. Он что-то рассказывал Инес, а она время от времени вставляла туда какую-нибудь свою реплику. Вообще иногда складывается такое впечатление, что это она, а не я, мать моего сынишки, такое у них полное взаимопонимание. Мне это не обидно – меня он тоже любит, а она – член нашей семьи практически с рождения.

Но для начала я немного расскажу о себе. Конечно, я написала книгу, которая сделала меня знаменитостью для одних и объектом насмешек для других. Конечно, я многое присочинила и приукрасила. А на самом деле всё обстояло так.

Родилась я в Гаване в далеком 1842 году. Отец мой – из старинной испанской семьи и потомок одного из первых кубинских губернаторов – был послан на Кубу после должности при посольстве в Париже, где он и познакомился с моей матерью, наполовину француженкой, наполовину южанкой. Я была шестым и последним ребенком, и мое детство было практически безоблачным – любящие родители, друзья и подруги.

Где мы только ни побывали – жили и в Сан-Хуан Потоси в Мексике, и на острове Санта-Лусия, в Сантьяго-де-Куба. И, наконец, в Пуэрто-де-Пальмас, где отец унаследовал плантацию. Но я часто уезжала к подруге на плантации около Сантьяго, Лилиане де Сеспедес, дочери одного из папиных друзей. И когда мне было восемь лет, к ней приехал ее дальний родственник – Родриго, который был чуть постарше нас с нею. Я в него тогда влюбилась, как мне казалось, окончательно и бесповоротно, а он меня не замечал.

И когда я вернулась в Пуэрто-де-Пальмас, я вспомнила, что Мариэль, одна из родительских служанок, приехавшая с ними из Европы, по слухам, происходила от «хитано» – цыган. Я побежала к ней, а она посмотрела грустно на меня и вздохнула.

– Милая, – сказала она, – а ты уверена, что хочешь узнать свою судьбу?

– Да, Мариэль, – ответила я, – пожалуйста!

Она тяжело вздохнула и поставила кофе вариться. Когда я допила крепкий напиток, она перевернула чашку и стала что-то высматривать в гуще. Потом взяла мою руку и долго смотрела на нее.

– Милая, – наконец, заговорила Мариэль, – ты долго будешь на чужбине. Мужей у тебя будет… – она посмотрела еще раз на кофейную гущу, – …трое… Да, трое, и ты будешь с ними счастлива, пока они будут живы. Но все они быстро умрут. А потом ты найдешь мужа, о котором ты мечтаешь уже сейчас, и проживешь с ним долго и счастливо. И родится у тебя шестеро детей, но первые трое умрут еще в раннем детстве, а вот последние три принесут тебе внуков и правнуков.

Потом мама решила, что мне необходимо учиться в Америке, а не на Кубе, и меня послали к моей тетке, Джанет (по-французски Жанетт) Руссель, жившей в Новом Орлеане; именно в ее честь меня назвали Ханетой. Тетя была вдовой и воспитывала сына Алена, который на два года был старше меня. После моего приезда в Новый Орлеан тетя решила, что она должна заняться заодно и моим воспитанием.

С самого начала она говорила со мной только по-английски, хотя родным языком для нее был луизианский французский. Она учила меня грамматике, литературе, истории, а потом и математике, а также другим наукам. Когда мне было десять лет, тетя отдала меня в школу при женском монастыре, где преподавание было намного хуже, чем у тети.

Там я подружилась с девочкой по имени Нелли Вердеро, которая была, как мне казалось, писаной красавицей – «в теле», каких мужчины любят – с черными, как смоль, кудрявыми волосами, рано развившейся грудью и ангельским выражением лица. Нелли была на два года старше меня, и когда ей исполнилось шестнадцать, а мне – четырнадцать, у нее появился тайный кавалер – молодой офицер по имени Уильям Джеффрис. Но Уильям влюбился почему-то не в нее, а в меня.