Сергей Катуков - Ангелёны и другие. Сборник рассказов

Жаркое лето, закатившись бессонницей далеко за полночь, что-то переключало в сознании несчастного офисного сотрудника, отсеивателя запятых, и ощущение прежней жизни меняло русло, отступив немного, на полуовал иссушенного дна, и тогда мельчайший, изъеденный, вымоенный узор анатомически оголялся, и его можно было наблюдать со стороны, спокойно и кинематографично. В нём ничего не было интересного. Плоящиеся ряды однообразных лет намыты сезонной синусоидой, повторённой разбухающим плагиатом древесных колец. То же, что праздновало и пятнадцатую, и двадцатую годовщину, огрублённо расширяясь, обретало уже приблизительные черты — и хотя первый изгиб события виднелся нервной, тонкой, ювелирной кровеносной ниточкой, воспроизводящие его бесчисленные припоминания и попытки притянуть к себе из давности лет становились всё больше отмеревшим, бесчувственным следом, проведённым волокушей — куриной лапой повседневности. Ежегодный осциллографический пик неких новогодних настроений, упадочный февраль, майская приподнятость, плоскодонная октябрьски-ноябрьская равнина. Изредка какая-нибудь трещинка разочарования, плоские червоточинки уползших неведомо куда мыслей-улиток, чешуйчатая рябь ничто — просто слепой пробел существования. И этот банальный до-ре-ми-набор и был закольцованной, как скринсейвер, мелкой Петечкиной вселенной. Гордиться, сохранять или бороться за неё могла бы только безмозглая жаба из «Дюймовочки». А он, всё-таки хоть и офисный планктон, был мыслящим, тёплым человеком, имеющим право и раздражаться, и делать несоразмерные выпады — боковые удары плечом в туннельную стену недели, чтобы выпасть за пределы чужой колеи. Отпуск заканчивался, и обновления не было. И терять ему, кроме себя самого тоже было нечего.

На работу он вышел остывший, присмиревший под коркой безразличия. Внутри же время от времени стыдливо накаливались нелепости недавнего энтузиазма. Случайный взгляд тыкался в него, делая в корке вмятинку, или толчок чужих разговоров сдвигал пластинку этой затянувшейся по всей поверхности души раны. Отворачиваясь, он чувствовал, как за ним исподволь, тайно наблюдают, отводя быстрые взгляды. И, уловив что-то новое, болезненное в поведении, посмеивались с рыбьей задержкой рта. Выражения лиц, движения рук и тел, обмазанные притворными чувствами и мыслями, находили истинный выход в разговорах, которые велись о нём позаглазно. Чужие лица за его спиной так и лоснились этим лицемерием, лживые глаза — как преступники, свидетельствовали против себя пьяно расширенными зрачками. Отключаясь от этого кошмарного сна, он опять ехал в офис в вагоне метро, за окном которого буровыми следами вспыхивал туннель — подтверждая полнейшее ощущение, что он не живёт, а передвигается в плотном, как метрополитеновская толпа, времени — подобно червяку среди земляных пластов.

Он всё так же просеивал любую сдачу. Загадывал у автомата: «обновление» выпадет сейчас второй… нет, третьей… ну пусть хоть пятой… А после одного некрасивого случая, когда из переговорной доносилась ругань про «морду клином», он вообще бросил запятые на произвол судьбы и поднялся под самую крышу — в курилку.

Дух там был в прямом смысле неформальный. Августовский ветер свободно травился табачно-синим настоем. Пахло как от огромного, прокуренного на вечеринке свитера, вызывая пустое, школьное чувство голода. Переминаясь, стояло несколько шутников, один даже знакомый — тот самый, с кожистым бейсбольным мячом вместо головы, вызывавший позывы ветра в офисе. С тех пор Петечка стал будто бунтовать: ходил на обед в одиночку (порвав с отделом связь священного обедованния), улепётывал в получасовой парк, увлекающийся мамашами с колясками, безработными алкоголиками и закончившими трудовую жизнь пенсионерами. Пели птички, перед скамейкой гулял голубь, листья шевелились на ветру — безотчётно и загадочно. Иногда наведывался в курилку: так, без целевого назначения. Просто постоять, послушать, как офисные тролли состругивают с языка афоризмы. Злые шутники копировали циничные интонации телевизионных stand up.

— За время, пока идёт совещание, можно покурить и хорошенечко сходить в туалет, — говорил один. Другой смешивал дискурсы:

— Които эрго сум — знаешь, что такое? Это значит, существует тот, кто коитится!

Начинали пикироваться по этому поводу:

— Да ты так коитишься, что за тобой придётся доудовлетворять.

— А анекдот слышали? Требуются лабораторные крысы-девственницы.

Так ли уж плохи эти персонажи… или немного всё-таки игривы, хороши? Или так уж невероятны, карикатурны, искажены? Так ли уж выдуманы? Все эти проходящие тени перед лицом Петечки. Так ли действительно точно срисованы с живых? Сотворены ли они с конкретных людей? «Может быть, может быть», — ответил бы автор, если бы был Гоголем.

Впрочем, они шутили себе дальше:

— Я тебе подарю пистолет, нежный-нежный, как ландышев цвет…

— Кстаце , а эта, из отдела заклейки конвертов, ну просто глянь — узилище целомудрия.

— Та, с талией длинной, как у ящерицы?

— Ну вот а мне чего и говорят: чего не женишься? Вон у однокурсников у кого по двое-четверо детей, а у одноклассников, значит, соответственно, по шестеро-семеро, а о детсадовских и вообще говорить неприлично. Ну я взял и посмотрел в зеркало. И правда: глаза бешеные, страстотерпцы, губы красные, щетина в проволоку толщиной.

— Кстаце , — обращаются, заметив его, к Петечке, — ты этот, как его, что ли — хикикомори? — используя новомодное словечко, имея в виду его увлечение аниме, и путая с застенчивым интровертом.

— А, кстаце , не замечали, болтливый Димочка из саппорта способен залезть в любую волосатую задницу без мыла и не закрывая глаз.

Ну и так далее.

Все эти боковые выбросы себя не давали понять, где должно искать «обновление». Он устраивал ревизию уже имевшихся «бабочек» и мимикрировавших под них паразитов. Впрочем, что именно есть паразит — надо было ещё определить. Красивые, гербованные десяточки, составлявшие уже порядочную взвесь из разных коллекционных наборов — толсто-медный кант, серебряно-сюжетный окуляр середины — и пятёрочки с двойками, катившиеся независимо, — скобяной скарб Петечкиных фантазий. Каждая диаспора выглядела досконально и вполне даже убедительно на роль волшебной «бабочкиной» расы. Уличить было невозможно, и приходилось относиться ко всем с равным вниманием и доверием. Приступы энтузиазма подпитывались случайным вбросом не относившегося к теме, но всё равно нестандартного головного сегмента рыбьего скелета — Р. Таких рублей на берег повыбрасывало несколько. Потом по пятёрке со «Взятием Парижа» и «Тарутинским сражением». Целых три весомых десятки — все из разных племён: «Касимов», «Воронежская область», «55 лет Великой Победы». Где-то в одном из мегамоллов, куда Петечка всё ещё в надежде наезжал, подсунули безусловного паразита, приспособившегося под размер отечественных, — американский четвертак. На Савёле было найдено несколько точек, где монетами торговали почти как семечками. Старые, грязные, окисленные, исцарапанные, с помятыми чертами, облысевшими реверсами, с вытертыми силуэтами тружеников, соцсимволов, экзотических фруктов. Один раз в сдаче кассирши в боковое зрение втёрся точный и безупречный диск. Его сразу можно было угадать, как угадывался он во сне, вращаясь переходным звеном между обретённой «предприимчивостью» и могущественной «непреклонностью». Сдача была не его. Отоварившийся сгрёб мелочь, даже не взглянув, унося в объятиях кошельной мякоти блаженное «обновление». Петечка, не раздумывая, бросился за ним. Чуть не вырвал кошелёк, говорил что-то невразумительное, был бешено оттолкнут, оболган «хапугой», умолял, лепетал про «нумизматическое, нумизматическое», предлагал взамен деньги. Разобравшись, в чём дело, на него ещё некоторое время смотрели насмешливо-изучающе, потом в безмолвии удалились. Но отчаяние сменилось эйфорической догадкой. Уже на следующий день, брезгливо цапая, одними ногтями, по-куриному, он раскапывал металлическую грядку, уверенно отыскивая в ней обретённое «обновление»: теперь он знал, как оно выглядит, видел его в лицо, бесконечно повторённое государственной штамповочной машиной. Монета потому и разменная, думал он впопыхах, работая на одном только визуальном распознавании, что у неё нет индивидуальности, её можно изъять из денежного механизма и тут же заменить другой точно такой же запчастью. Савёловский рынок ответил внезапным отказом. На нём не нашлось ракеты с мерцающими вокруг неё звёздами и земным шаром в виде эскимосского иглу у его основания, по которой как раз и можно было определить, что искать надо «50 лет первого полёта человека в космос» (тираж 50 млн, дата выпуска — 1 декабря 2011). Совсем не редкая монета нашлась только с третьей попытки — на Арбатской, где-то в блошливой антиквариатской толпе. Петечка цепко ухватился за неё, собрав рот в сборчатый узелок. Бинго! Стартующий в космос агрегат вполне олицетворял начало нового этапа в поисках. На подобный случай (магазинный) было приобретено ещё две по две: биметаллические «Вооружённые силы» и «Приозёрск» и односложные «Волоколамск» и «Полярный». Теперь было так: маленьких десятирублёвых набиралась семёрка, полный комплект. Из них одна — как раз доказанное «обновление» с ракетой — выбивалась из серии городов. Больших десятирублёвок было шесть. Все — города, кроме двух. Остального, смешанного номинала — примерно с десяток. Читерство немного скрадывало радость от пополненных рядов. К тому же неясен был механизм «раскукливания бабочек»: на репетициях с трудом удавалось вывести в поле стола максимум только четыре «порхающих». Можно, конечно, уговорить Фиму, но тогда теряется интимный, магический момент пресуществления материи в желание. К тому же не факт, что «читерские» монеты были потенциальными «бабочками». Времени на обдумывание было сколько угодно. Как раз теперь оно, время, офисное, длинное, которое хотелось бы обменять на что-то более ценное, настоящее, индивидуальное, а не монетно-запчастное, почти полностью посвящалось обдумыванию. Запятые покрывались пылью и смешивались с карандашными очистками, слоящимися ажурным кружевом в графитовой метели.