Сергей Катуков - Ангелёны и другие. Сборник рассказов

Но ничего не было, ничего не менялось: то ли нужна была именно та, упущенная монета, то ли нужно «раскукливать» их в нумерологическом, алхимическом, эзотерическом порядке, то ли ещё не пришли правильные десятки, пятёрки, двойки, то ли никаких монет вообще было не нужно. Единственное, что срабатывало безотказно: сонный алтын воскресенья, дробящийся в медяки офисной недели.

Строчки шипованных следов, змеясь по вспухшему от влажности песку, покидали берег. В углубленных стёжках — небо из-под копытца. Остывшие груды углей — миниатюрные развалы сланца. Куда уходили следы с берега: в нечитаемые, безграмотные буйства трав или в безымянность, забвения вод? куда сворачивала неоконченная мелко-денежная история со слов странника? — неизвестно. Оставим довершить её лесу, реке, накрапывающим ресницам дождя. Молча, лаконично.

С самого раннего утра шёл дождь. Но потом как-то понемногу распогодилось, и, весело залив небеса, пошло по ним гулять солнце, перекатываясь по стеклянным асфальтам офисных небоскребов. Петечка значительно не выспался, укрываясь от шума предрассветного дождя, который заливал его слух, будто неожиданно вспухший водопад, и замуровывался в жаркий, мучительный лабиринт одеяла.

В полдень угрюмо он стоял возле окна, жалобно рассматривал своё стеклянное отражение, прозрачное, как привидение, и двоящееся, как мысли о том, чем бы сегодня заняться в офисе. Сквозь его призрак накрапывали ручейки ползущего на обед офисного планктона. «Жидкие, жалкие муравьиные цепочки одиночек, изображающие бодрую настойчивость в преодолении внеофисного пространства», — подумал он, включая-выключая фокус внимания. И ещё подумал, что ему тоже скоро захочется на обед. Но вместо бодрящего аппетита клубилась неорганизованная, неокрепшая ненависть, по-слепому отталкивая привычное занятие — реплицировать симулякр бесконечного, пустого терпения, терпения. Она гудела, зыбилась, отдалённо билась в груди — нарастающим сердечным карданом, истошным негритянским вокализ-криком из пинк-флойдовского «The dark side…». Воспоминание об обеде, нестерпимо противное ещё и тем, что его рефлекс никак не стереть — словно сам Петечка существовал стойловым животным, нужным только для выполнения функции желания обеда.

Размытая дрожь отражений — разница между двумя «ничто»… И Петечка судорожно зажмурился, как тогда, возле автомата, чтобы хоть как-то сомкнуть образ мыслей в единое очертание. Но в темноте рябило млечными песками, сбитыми в шар до белого каления, уплотнявшихся в нашпигованный энергией разгневанный фаербол. И мозг начинал гудеть, издалека, натужно, тяжело прокачивая густую плазменную белизну — наваждение за спиной, высотой в бесконечно высокую стену стихии.

Внезапно на землю грянул сухой раскатистый гром, и слепой ливень мгновенно приблизил своё лицо. Вожделевших обеда закрутило в радостном сплетении ветра и дождя. Офис мелко вздрогнул, удивлённо оживился, приник к стеклу, наблюдая ураганно нарастающую стену. Запотевшие окна приоткрыли. В створки искрами сияла мельтешившая вода — тропическая духота и бешеное веселье непогоды опьяняли сотрудниц, вымокших, неожиданно сбрасывавших обувь и босоного начинавших танцевать, изображая первобытный полутанец-полупоходку. Среди веселья пришёл белый шторм. Небо сомкнулось с волной, мстительно, туго бившейся между офисными небоскребами и носившей на своих куцых, беспалых лапах автомобили, стволы деревьев в лиственных нимбах. Прыгая поплавком, трагично взметнулся сломанный шлагбаум — грузной касаткой, рассекающей брюхом океанское полотно.

Офис остановился, смирно замер. И вдруг заметался в панике, представляя, что сейчас произойдёт — прекращение офисного мироздания. Женщины бросались на столы, распластываясь кляксами зубной пасты. Мужчины пытались укреплять двери, обесточивали технику, некоторые, прозревая среди хаоса, будоражили растопыренными пальцами волоса, запоздало расширяя сознание перед лицом ужаса.

Вода вломилась в офис неумолимо быстрой лавой. Крики слабо взметнулись чайками над брызгами, столбами, стволами, эшелонами, материками воды, разбивавшими, на щепки разбиравшими столы, стулья, людей, компьютеры, принтеры, факсы, мониторы, перегородки, корзинки, коробки, банки, канцелярский мусор… — гидравлический взрыв вулкана, с ненавистью сносивший бережливо накопленный офисный хлам…

…С самого раннего утра шёл дождь. Но потом как-то понемногу распогодилось, и, весело залив небеса, солнце осветило заплаканной синевой хмурые тучи, терявшие вдалеке марлевые пелены дождя.

И снова дух носился над водою. И было душно, и влажно, и хорошо.

— Смотрите, что у меня есть! — Лацис привалился к столу Немеца. Бедняга, его рабочее место было первым на входе в редакцию. Лацис, как был, в пальто, в своей дурной шапке, больше похожей на шерстяной чулок, напяленный на тыкву, так и развалился на рабочем столе Немеца. — Да что вы за люди! Это же последний прижизненный автограф самого Вежляна!

— Прижизненный? — пытаясь изобразить насмешку, раздражённо сказал Немец, деликатно, по-кошачьи отталкивая сырого от дождя Лациса. — А бывают последние неприжизненные? — зав главреда , чистюля по части словоупотребления, брал на себя обязанность лечить речевые небрежности Лациса, внешне выражая это преимущественно как презрение и неприязнь.

— Да смотрите же, — не замечая Немеца, продолжал Лацис, — тут и дата, и подпись некому… некому… — он запнулся, дальнозорко отстраняя развёрнутую книгу.

— Неко-е-му… — прошептал, задыхаясь от ненависти, Немец.

— Да вот же, — шумливый Лацис бросил разваливаться на столе, резко встал, — вот же: «Дорогому Иову — неразборчиво — с сердечной радостью и с почти неизъяснимым чувством благодарности дарю я эту книгу, одному из моих первых читателей и почитателей. Пусть слова её будут — опять неразборчиво — и памятны, как мои чувства уважения и дружбы к Вам». Число и длинная закорючка.

Тут уж сбежалось пол-отдела. Окружили Лациса и чуть не задушили Немеца, который не успел встать и теперь оказался на дне забурлившей редакции. Все протягивали руки и поворачивали книгу к себе, чтобы рассмотреть тяжёлую, одутловатую подпись, похожую на пароход, пустивший из трубы дымную гусеницу. На шум из своего кабинетика вышел сам главред.

— Что случилось? — попытался сказать он грозно. Но в глазах выскочил испуг. В тишине услышали писк Немеца и расступились.

— Это последняя книга Вежляна… — зав задыхался и краснел, поправляя пиджак, который с него почти содрали. — С подписью…

— Да не может быть! — оживился главред. — А ну-ка… — он подошёл к редакционному толковищу и ловко закинул разболтанные очки на нос, как велосипедист ногу на своего стального друга. И внутри квадратных ободов сквозь потёртые линзы профессионально качнулись оба глаза. Но и только.