Сергей Катуков - Ангелёны и другие. Сборник рассказов

За окном начальная осень дирижировала облаками. Для сентябрьского неба среди них отводилось место одного из оттенков. И часто можно было не различить, где плотная картинка, а где свободный прогал. Петечка часами наблюдал, привешивая на тот или иной оттенок, цветовой нюанс некоторое понятие из своего «бабочкиного лексикона», как те, плотно наклеенные на облака, переходят друг в друга. Как они тасовались, тусовались, играли между собой, взаимопроникали, переливались, перекликались, превращались, выворачивались. Слабое «прощение» сгущалось в «непреклонность», а «предприимчивость» рассыпалась на «сны» и растворялась «забвением», «обновление» вступало в схватку с «прощением», сплеталось антантой с «предприимчивостью», смешивалось с пепельными «снами», отливало рядом с тугой синевой «непреклонности» почти перламутровым «прощением», зияя, наконец, прохлынувшим сквозь всю эту игровую череду холодным ночным небом. Быстро и приятно в этой почти гегелевской виртуозности, скороговорчатости, незаметности алхемически превращать одни понятия в другие проходил офисный день. В занятной игре понятийной палитры выдумки, фантазии, ведёрного переливания туда и сюда индивидуально вымышленных суеверий Петечка уносился в неофисно-неописуемую, обобщённо-заоблачную даль, в которой всё было легко, совершалось само по себе, не переча причинно-следственным однообразием. Сами Киамотовы понятия следовали в ней не гуськом, а играли друг с другом кишевшей в прудике мелюзгой малька. И тогда в игру вступали окружающие: коллег уносило отливом обедованния, ксерокс безрассудно путал документы, раскидывая их по полу, в парке голодные студенты с собачьими глазами гонялись друг за другом — и Петечка, словно куклами вуду, управлял ими. А автомат из атриума начинал сотрудничать. На вопрос о чае тот вывалил монетку — двойника «обновления». Дубль сначала ободрил Петечку: повторение было однозначно подтверждением, но потом, по зрелом размышлении, стал напрашиваться какой-то нехороший вывод, что с ним тоже как будто кто-то играет. Дразня, высовывает краешек и тут же прячет, заставляет метаться по городу в поисках, а потом расслабленно выпускает приманку, безо всякого интереса, тавтологически повторяя за ним (перевирая интонацию магазинного лепета) насмешливое «обновление, обновление». Получалось, всё сводится к какой-то неопределённой игре. Ведомой неизвестно с кем. Где подкидывают ложные улики, правдивые обманки, насмехаясь и иронизируя вообще над самим принципом игры, в результаты которой записывается «разочарование». Его-то и подбросили Петечке в четверг, когда он, и без того обессиленный сомнениями, возвращался домой. Рядом с метро кто-то широко посеял врассыпную целую горсть монет: спешившие мимо нет-нет да и выхватывали хищным броском руки из деноминированного косяка пыльную копейку. Петечка нацелился на самую крупную, схватил её за жабры и рассмотрел только в метро. Это было что-то совершенно новое. По обе стороны, приветственно расчехлив оба крыла, на треугольном хвосте стоял орёл. С одной стороны над ним была заявлена N, с другой — звезда и восходящим солнцем надпись «Weiterspiel-Marke». Игровой жетон, подсунутый с такой насмешкой, с высокомерным прищуром, однозначно бросал ему новый вызов — к продолжению игры.

Но не было ли это небрежным шлепком, фамильярным подзатыльником? Не было ли всё таким в его личной истории — дурацким перевёртышем? То, что он задумывал как героический эпос, выворачивалось наоборот, подобно кубу Неккера, и вытряхивало из перчаточной изнанки судьбоносные прежде события как мелочные: мысли-мелочовки, страдания-мелочовки, копеечные поступки. Не эпос, а фарс. Должно быть, именно так, случайно прищуриваясь, видели это и дальнозоркие звёзды с небес, впервые заглядывавшие к нему в расшторенную комнату. Им-то было всё равно. Вперяясь в вековые расстояния с непоколебимой страстью, они, в своём истинном масштабе, не могли соизмерить что-то там такое брезжущее на дне человеческого существования с достойным себя — никакого морального императива. Было вообще даже странно думать, что он, такой ничтожный по сравнению с ними, — и дышит. Звёзды — настоящие, неизменные, а он — не настоящий и низменный, с извилисто, запутанно замалёванной душой, хотя весь его немудрёный характер схватывается одним росчерком, даже не отрывая пера от бумаги.

В этот момент чистого мировидения, истинного масштаба стало ясно, что игра — просто издёвка, насмешка над ним, морок, а не героический выход один на один против офисной орды. Чем они все, с точки зрения вечности, занимаются? Да ничем… Каждый точно так же тщится обмануть офис, как и он, а в результате их всех, не замечая, проглатывает левиафан времени, такой же дальнозоркий, как звёзды, безразличный к их микроскопическим потугам.

И в пятницу, ещё немного походив вокруг да около, словно подросший гадкий утёнок, стыдливо лицезрящий, какого урода он избрал в наставники, жертва импритинга, денежной машиной обманутый курёнок, настырно не веря своему взрослению, по старой памяти всё-таки сыновне уткнулся лбом в плоский живот автомата (новое «Возвращение блудного сына» — sic!), слушая, как тот жадно, удовлетворённо переваривает банкноты, где-то там похрюкивает пружинами и что-то соображает. Петечка, крепко зажмурившись, отчаянно падал внутрь себя: пусть, если это не игра — пусть будет «непреклонность»… пусть выпадет… пусть будет… пусть обязательно будет хоть одна звезда… Он останется так бесконечно… зажмурившись, припав лбом к витринному стеклу… разыгрывая ментальную схватку Киамоту против офисного монстра… Звякнула монета. Лотерея сыграла. Был «Большой Гагарин» — десятирублёвый, «12 апреля 1961 года», факсимильный.

На выходных Петечка рассеянно гулял. Воздух был одновременно загазованный, напоминавший атмосферу курилки, и по-осеннему пустой, как голодное, не утолённое одиночество. Возвращался домой, крутил бегавшие по лакировке стола монеты, рассматривал, как монументально падают, застывают в профиль и анфас, и снова уходил во вне, не чувствуя в себе никакой «непреклонности». Вернувшись, опять вращал, загадывал, шёпотом, в позе вечеряющего над чаем, наматывал шаманские заклинания, выкликая из одного, из другого набора. Купажируя смешанное, неуклюжее ассорти. Поглядывал на игровой жетон — тяжёлый, опасный джокер, никому не принадлежавший. Обманный. То ли подсунутый, то ли упущенный. Обозначавший «игру». Но выпавший прежде «непреклонности». Неправильно! неправильно! Сложив голову на стол, то ли перед рутинной гильотиной, то ли вслушиваясь в грядущее, шептал под навязчивое, дрельное жужжание: пусть будет хоть что-нибудь… хоть что-нибудь… хотьчтонибудь… хоть-нибудь… что-нибудь изменится… пусть всё прекратится…