Алекс Бор - Историкум. Мозаика времен [Сборник]

– Так ведь бог должен быть… то есть если мы – по его образу и подобию, значит, он должен быть…

– Вот именно, – с улыбкой подтвердил отец Иоанн.

И хотя он улыбнулся, Павлик понял – не шутит. И растерялся. Потому что дальше отец Иоанн объяснять не стал. Мол, хочешь – сам додумывай.

Отец Иоанн был неправильный священник. Прихожан у него почти не было. Не то что в центральной большой церкви, где все иконы – правильные, привычные, со звероподобными ликами. И священники такие же, и одежды у них – богатые, расшитые золотом, не то что штопаная старая ряса отца Иоанна. И молился он неправильно. Нет бы, как положено, свечечки да яркие иконки продавать, да деньги собирать за здравие и упокой, он, простофиля, норовил всё бесплатно делать да ещё помогал разным нищебродам то едой, то одеждой. Одним словом, никакого уважения у приличных людей ни он, ни его церковь не вызывали. Поговаривали, что её вообще собирались закрывать.

Но так получилось, что Павлик к нему часто забегал. Потихоньку, конечно, чтоб другие не увидели. Сперва – потому что ему просто деваться было некуда. В последнее время от мамани с папаней никакого житья не было. Папаня и раньше выпить любил, а тут чуть не каждый день зачастил. А после первой стопки он сразу человеческий облик терял, и маманя тут же подхватывалась. Сцеплялись они, как кошка с собакой, – в буквальном смысле. Папаня гавкает да рычит, маманя шипит да визжит; зубы клацают, когти скрежещут, посуда бьётся, шерсть клочьями. Старшенькие дети от такого дела по гулянкам сбегали, а младшенькому, Павлуше, деваться было некуда. Сперва он под столом или на печке от родительского буйства прятался. Но и туда иногда долетало. А потом стал из дома уходить. И однажды его, замёрзшего, зазвал в гости отец Иоанн. Напоил горячим чаем, угостил засохшей баранкой. И с тех пор Павлик к нему зачастил. Не то чтобы чай был такой вкусный, не говоря о закаменевших старых баранках, а главное, что очень покойно и тепло было у отца Иоанна. Павлик к нему греться ходил. Зимой думал – от сквозняков в родном доме спасается, где всегда дверь ходуном ходила, – то папаня со всего маху ею шваркнет, то маманя, то старшенькие, которые уже начинали на родителей в ответ погавкивать. А летом вдруг понял – всё одно, холодно ему дома. Изнутри холодно, колотун знобкий трясти начинает, как только маманин оскал увидит или папанины озверевшие глаза. Вот Павлик у отца Иоанна и отогревался. Заодно по хозяйству помогал. Отец Иоанн в этом смысле бестолковый оказался. То палец ушибёт, пока дрова рубит, то кашу спалит, книгой зачитавшись. Как он один без Павлика раньше жил, непонятно. Зато хорошо сказки рассказывал, заслушаешься. В основном, про того мальчика, который маленький на руках у богоматери нарисован. Досталось ему, конечно, крепко. Ещё бы – всю жизнь человеком остаться, даже когда озверевшая стая со всех сторон на него кинулась – и то устоять, не измениться. То-то богоматерь на него так грустно смотрит, видно, чувствует что-то такое. Павлик эти истории, затаив дыхание, слушал. Например, как этот Сын человеческий в одном селении подошёл к озверевшему и без страха возложил руку на щетинистый загривок. И озверевший вернулся в человеческий облик, хотя его таким уже много лет никто не видел. Вот бы, думал Павлик, он и к нам в дом пришёл, когда маманя с папаней грызутся. Или не надо? Пожалуй, маманя скорее ему руку отхватит, она очень быстрая и злая становится, когда звереет. Да и толку? Он уйдёт, а родители опять гавкаться начнут. Не станет же он всю жизнь рядом с ними ради Павлика сидеть.

А однажды, замечтавшись и засмотревшись на добрую женщину с младенцем на неправильной иконе отца Иоанна, Павлик подумал и вовсе крамольное. А вот если бы у него были совсем другие папаня и маманя… Человеческие. Как эта богоматерь с доброй и красивой улыбкой. Или как отец Иоанн.

Богоматерь, подумал Павел, глядя на красивую женщину с ребёнком на руках. Ноги у него ослабели, и он прислонился к стене, чтобы не упасть. И только сейчас почувствовал, как оттаивает внутри колючий замёрзший комок, который, оказывается, всё это время был у него вместо сердца. Будто он опять уселся на лавку в тёплом доме отца Иоанна, сбежав от мамани и папани. Только теперь это больно до слёз, потому что за последние годы вокруг сердца маленького Павлика намёрзло слишком много дряни и грязи, и теперь, стаивая, она жжётся и царапает изнутри так, что почти невозможно дышать. Он стоял, цепляясь за нелепую свою винтовку и хватая воздух, как рыба, выкинутая на берег. И даже сперва не расслышал, что говорит Куровский.

Куровский скалился и одновременно довольно жмурился, выставив вперёд штык.

– А ну-ка, – почти ласково прорычал он, облизывая клыки. – Ну-ка, положь щенка. Живым оставлю. Может быть. Если сделаешь, что надо. Поди сюда. Ну!

Женщина отступила, прижимая ребёнка к себе, быстро глянула себе за спину, на окно, и опять обернулась к взломщикам. Рыжая коса метнулась с одного плеча на другое, и на секунду на её лице сквозь отчаяние и страх мелькнуло едва уловимое, звериное выражение. Будто рябь прошла по воде, искажая черты, сминая человеческое лицо в оскаленную львиную морду.

Павел дрогнул, наваждение ушло. Не икона, а живая женщина стояла перед бойцами второго летучего отряда комиссара Фрома. Перед убийцами и насильниками. «Изменись, дура», – мысленно взмолился Павел, тщетно отыскивая в её лице только что мелькнувшие звериные черты. Что бы она ни решила – защищаться или сдаться, покорно сделать то, что хотел от неё Куровский, – то и другое проще пережить в звериной ипостаси. Женщина упрямо мотнула головой, будто услышав Павла, и глянула на него отчаянными и горячими глазами. Человеческими. Как та, другая, на иконе.

– Давай, – рыкнул Куровский, – второй раз предлагать не буду. На штык обоих. Ты мне и мёртвая сойдёшь. Киса.

Он ухмыльнулся. Видно, тоже заметил львиную морду, на миг мелькнувшую вместо лица.

Женщина не шевельнулась. Только вроде ребёнка к себе крепче прижала и глаза ещё шире распахнула. «Изменись!» – опять беззвучно крикнул ей Павел. Куровский перехватил поудобнее винтовку и шагнул к женщине.

– Стой, – сказал ему в спину Павел.

Так тихо, что сам себя едва услышал. Но Куровский обернулся. В его вытянувшейся оскаленной морде уже совсем почти не осталось человеческого. «Я его не остановлю», – тоскливо понял Павел. И задрожавшей рукой поднял винтовку.

– Щенок, – изумлённо прорычал Куровский, с трудом проталкивая человеческие слова сквозь звериную глотку. – Ты на кого пасть открыл?!

Нужно было заскулить и упасть на пол, униженно умоляя о прощении. Тогда Куровский пнул бы его несколько раз по рёбрам, но не стал убивать. Старшие товарищи по стае не убивают зарвавшихся щенков, а только учат их жить.