Вячеслав Рыбаков - Гравилет «Цесаревич» [романы]

Подобно Машине Времени, альтернативная история — одна из детских болезней писателей-фантастов. Едва ли не всякий должен переболеть ими — не одной, так другой; а нередко обе эти темы смыкаются, словно сиамские близнецы. Вот и Рыбаков не избежал поветрия. И прекрасно — иначе мы с вами не имели бы «Гравилета „Цесаревич“» — произведения, которое как раз и посвящено тому, что мы потеряли из-за вывихнутого веком сустава.

Да вот беда-то какая: захотелось ему, скажем, посмотреть, что стало бы с нашим отечеством, окажись Сталин, Бухарин, Молотов и иже с ними людьми добрыми, хорошими, совестливыми, благородными и мудрыми (как рассказывал мне Рыбаков, замысел рассказа «Давние потери» родился из сна — что ж, присниться и не то может; Алексей Константинович Толстой утверждал: «Я за чужой не отвечаю сон!» — так ведь и за свои никто не в ответе…). Ну и еще — будь они все долгожителями, что уже не столь важно. И оказывается, все было бы ну просто ах, как здорово.

С младых ногтей нас учили, что роль личности в истории не слишком-то велика: все решает поступательное движение общественно-исторического процесса, смена формаций и так далее. Естественно, по свойственному человеку вообще, а молодости особенно, нонконформизму нам хотелось прямо противоположного. Мы доказывали, что личность решает в истории если не все, то очень многое, и потому так зачитывались этими самыми еслибдакабистскими романами, где лихой американский подрядчик по собственному вкусу и разумению перекраивает Британию шестого века, а простой русский инженер — сперва Францию, а затем и всю Европу столетия девятнадцатого.

В «Давних потерях» оба эти взгляда смешались с дивной неразделимостью. Добрые вожди смогли уберечь страну ото всех мерзостей, через которые прошла реальная наша история; а история в этом случае автоматически привела к торжеству тех самых поступательных общественно-исторических процессов, которые плавно внесли отчизну в преддверие утопии. И, значит, все установки были правильны… Эк! Каюсь, я долго не мог разобраться в странном этом конгломерате, пока не ощутил в рыбаковском рассказе ироническую интонацию, которая расставила все по своим местам. Точнее, интонацию грустно-ироническую — ту, с какой мы прощаемся с детской мечтой податься в пираты, например. Так ведь и весь рассказ — не только тоска о потерянном социалистическом рае, но и прощание с детской мечтою об этаком Эдеме.

Но, пожалуй, наибольший интерес с точки зрения альтернативно-исторического эксперимента представляет собой «Гравилет „Цесаревич“». И не только потому, что здесь детально разработана модель Российской империи, какою могла бы она сегодня стать, пойди история другим путем, подпиши Александр II конституцию Лорис-Меликова, не возникни мрачное подполье «Народной воли»… Разработана не только детально, но и обаятельно, хотя и ощущается за ее картинами привкус жгучей тоски нашего неустроенного сегодня по миру на земле и в человецех благоволению.

Однако главное, разумеется, не в этом. Оно заключается в сути того нравственного идеала, который за этой утопией стоит. И это вновь возвращает нас к разговору об этике, а заодно — и о внутренних, душевных ориентирах, заложенных еще тогда, в шестидесятых.

Прочитав «Гравилет…», Борис Стругацкий заметил Рыбакову: «Вы, Слава, истинный ефремовец… Вы верите в существование властительной этики, и потому относитесь к человечеству, словно девственник к женщине — теоретически он знает, что конкретная женщина может оказаться и обманщицей, и развратницей, и кем угодно еще, но Женщина как таковая для него суть объект поклонения. Вот и вы в человечество верите, хоть и знаете: отдельно взятый человек вполне может оказаться предателем, преступником, садистом… И я, — грустно закончил он, — по идее должен был бы поддерживать в вас эту иллюзию — но очень уж врать не хочется». Что ж, с точки зрения Стругацкого, может, это и ложь. И возможно, многие с таким утверждением согласятся. Но нам с Рыбаковым — и в этом отношении мы едины — представляется, что подобным образом поддерживается в людях то, что только и достойно уважения, что позволяет в наше смутное время удержаться от недопустимых крайних проявлений; не скажу даже «нравственный идеал» — скорее, «нравственная норма».

Творчество Вячеслава Рыбакова — и даже та его часть, что представлена в этом томе, — слишком обширно и неоднозначно, чтобы в нем можно было разобраться с помощью одной статьи. Как ни старайся, все равно многое окажется несказанным, останется за пределами разговора.

Например, было бы очень интересно поподробнее проанализировать одну особенность его творческого метода. Любопытное обстоятельство: многие рыбаковские произведения были рождены не впечатлениями от жизни, непосредственного человеческого бытия, проявлений реального мира, но от проявлений мира идеального — того, в котором обитают Гамлет и Дон-Кихот, Анна Каренина и Веда Конг, капитан Блад и капитан Ульдемир.

Рыбаков признавался, что повесть «Мотылек и свеча» — ранний, двадцатилетней давности вариант нынешних «Воды и корабликов» — родился из впечатления от романа Альфреда Вестера «Человек без лица». Там в нормальном мире существовала группа эсперов-телепатов, для которых окружающие были прозрачны и понятны, тогда как они сами оставались полностью закрытыми. А если наоборот? Если — единственный обычный человек в мире телепатов? Он прозрачен для всех, тогда как они для него — тайны, каждая за семью печатями… Разумеется, потом в повести появилось и многое другое, я веду речь лишь о первотолчке.

Точно так же первичным импульсом для «Доверия» послужил роман Владимира Михайлова «Дверь с той стороны». Причем, как и в первом случае, Рыбаков вывернул его исходную ситуацию наизнанку. А повесть «Достоин свободы» — вернее, первоначальный ее вариант, называвшийся «Самый последний убийца» — родилась как продолжение лемовского «Соляриса», в ней даже действовали поначалу те же Кельвин, Сарториус и Снаут. Правда, этот случай посложнее, так как к впечатлениям от романа Лема добавились и мысли, родившиеся при чтении кларковской «Большой глубины». А рассказ «Пробный шар» явился на свет в качестве контроверзы моей новелле «Могильщик»…

Подчеркиваю, речь ни в коем случае не о подражании, не о заимствовании, не о пении с чужого голоса. Просто каждый раз возникали какие-то новые взаимодействия внутри того идеального мира, о котором я только что упоминал. И в этом смысле Рыбаков — писатель как раз глубоко традиционный и глубоко русский, поскольку именно нашей отечественной литературной традиции подобное отношение было свойственно издавна. Если сомневаетесь — приглядитесь повнимательнее к пушкинскому творчеству (более поздних примеров не стану приводить).