Михаил Попов - План спасения СССР

– Но дети-то по всей стране.

Я позволил себе пошутить:

– Модест Анатольевич всегда уделял много сил и времени изучению демографических проблем, может быть, он был из тех, кто не проводит четкой грани между работой и личной жизнью.

Майор не усмехнулся в ответ на мою шутку. Наверно, она оказалась слишком тонкой. При этом он что-то записал в блокнот. Интересно, что?

– Демографических?

– На прошлой неделе он, частично в моем присутствии, надиктовывал машинистке статью под названием «Демократия, демография и демагогия».

– Что значит «частичном присутствии»?

– Где-то на середине работы меня попросили уйти.

– А, понятно.

– Да, академик не был утомительно деликатным человеком. Да, в последнее время он очень интересовался проблемами народонаселения. Он считал, что самым главным и самым неизученным фактором мировой военной истории является демографический. Он любил повторять: «Война начинается в постели».

– То есть?

– В конечном итоге побеждает та нация, чьи женщины перерожают женщин противника. От него я узнал, что в основе всех наполеоновских завоеваний помимо всех прочих причин лежала громадная численность французского населения. В конце XVIII века французов было чуть ли не двадцать восемь миллионов. В Англии вряд ли было семь миллионов народу, в Испании около того. В России двенадцать-пятнадцать.

– Следуя этой логике, самыми сильными в военном отношении странами должны быть Индия и Китай.

– Модест Анатольевич считал, что Индия и Китай свое еще возьмут, если не в этом веке, так в следующем. Но это так, это лежит на поверхности. А Модест Анатольевич ввел понятие растущего народа. Важно, чтобы народ сам по себе был большой, но еще важнее, чтобы он находился в состоянии роста. Викингов в десятом веке было не слишком много, но у них наблюдалось бешеное воспроизводство, они едва успевали гибнуть. Маленькая Фландрия выступила против громадной Испанской империи, но дело в том, что население Фландрии росло в пять раз быстрее, чем население Испании.

– Фландрия? – устало спросил майор.

В самом деле, одернул я себя, при чем здесь Фландрия?

– Есть пример ближе – чеченцы. Их выслали в сорок четвертом двести тысяч, вернулось четыреста, а теперь их миллион.

Было видно, что чеченцы майору ничуть не ближе гезов, от моей болтовни немного мутит уже, но он терпит. По причинам не вполне мне ясным. Я решил укрупнить проблему.

– Почему такой страх вызывала в девятнадцатом веке Российская империя?

– Почему? – вдруг жадно спросил Аникеев, и глаза его оживились.

– Сто пятьдесят миллионов человек, и народ продолжает плодиться; в любой крестьянской семье восемь, а то и десять детей; бурно растущая промышленность, бурно растущая наука. И все это богатство не где-то за Гималаями, а тут, рядом, почти в сердце Европы. От Варшавы до Парижа дилижанс во времена Николая I шел сорок часов. А теперь что мы наблюдаем?

– Что?

– Дохнем! Русские из демографического лидера сделались народом вполне средним. В Индонезии почти триста миллионов, в Бразилии сто сорок, в Нигерии сто двадцать, в Пакистане каком-нибудь скоро будет сто.

– Так вы считаете, что Россию специально остановили? – вкрадчивым голосом, как бы осторожненько нащупывая идейного союзника, спросил майор.

Я инстинктивно отшатнулся. Куда это я завел наш разговор? Очень боюсь этих бесконечных, бесплоднейших споров о судьбах России.

– Давайте лучше о Модесте Анатольевиче.

Дурак, надо было продолжать в том же духе! Майор человек темный, но увлекающийся. Наверняка брошюрки от общества «Память» почитывает. Мы могли бы с ним часа на два затеряться на просторах родимой истории. Размышляя о том, почему Олег Рязанский не явился на Куликово поле, я нахожусь в большей безопасности, чем когда пытаюсь объяснить, почему я с таким остервенением преследовал переодетого аспиранта.

Но поздно было жалеть о Брусиловском прорыве, о Брестском мире и о пакте Молотова – Риббентропа. Вернемся к нашим барабанам, как сказал бы Ринго Старр.

– Есть много желающих низвести демографическую теорию Модеста Анатольевича до частного случая глобальной теории Льва Гумилева.

Аникеев радостно закивал, услышав знакомое имя. Сейчас, я думаю, не только майоры, но уже и лейтенанты комитета знают, что такое пассионарность, и даже демонстрируют ее по ночам своим женам и подружкам.

– Да, вот еще какую особенность характера Модеста Анатольевича я бы считал необходимым отметить.

Стило майорское замерло.

– Он всегда шел поперек.

– Поперек чего?

– Поперек всего. Не любил устоявшихся, всеми принятых мнений. Бросил как-то такую фразу: «Живы только те города, где сносят памятники!» Нынешняя общественная мораль твердит, что сносить памятники нехорошо, кому бы эти памятники ни были воздвигнуты. Клянут большевиков, смеются над якобинцами. Модест Анатольевич считал, что памятник, не вызывающий желания снести его, – мертв. Город, наполненный такими памятниками, – это музей под открытым небом. В нем и люди становятся эскпонатами. Париж 1789 года был столицей мира, теперь это столица моды, а мода – это искусство обезьян.

Аникеев улыбался, но довольно скептически, даже криво. Видимо, помимо патриотических изданий он почитывает и демократическую прессу. Он еще внутренне стоит за смертную казнь, но вместе с тем не против того, чтобы прошвырнуться по Елисейским полям.

– Что бы еще вам хотелось узнать о Модесте Анатольевиче?

Задумался. Ой как мне становится тревожно, когда он задумывается.

– Вы, насколько я знаю, помогали ему редактировать некий, как это называется, уфологический сборник.

Вот оно!

– Да. И что?

– Ну, хотелось бы узнать, каковы были взгляды академика на эту область науки.

– Вы имеете в виду НЛО, инопланетян и всякое такое?

– Да, всякое такое.

Надо что-то делать. Не будем надеяться, что он случайно набрел на эту тему. Попытаемся свернуть с опасной дорожки, но так, чтобы он не заметил, что мы сворачиваем.

– А знаете, Модест Анатольевич относился с юмором к тем, ну, кто слишком уж был повернут на летающих тарелках. Он любил говорить – ну вот прилетят они, инопланетяне, и окажется, что никакие они не спасители, не сверхсущества, что там у них, на Сириусах, свои проблемы, своя тоска, неудачные браки, какой-нибудь свой алкоголизм. И вообще Модест Анатольевич считал, что вера в инопланетян – это форма массового психоза.

Произнося эти слова, я казался себе ящерицей, которая отбрасывает хвост ради спасения всего остального.

– Массового психоза?

– Да, да, формой психоза, и еще умственным наркотиком. Тут уж я не знаю, у Модеста Анатольевича было весьма оригинальное представление о проблемах наркомании.