Александр Михайловский - Победителей не судят

Повинуясь некоему импульсу, я вдруг спросил:

– Фрау, не позволите ли вы угостить вас чашечкой кофе? А то мне интересно…

Та посмотрела на меня с удивлением. В ее серых глазах вспыхнули лукавые искорки. Седая прядь выбилась из-под ее коричневого берета, придавая ей одновременно и аристократичности, и простоты.

– Давно я не получала такого предложения от молодого человека. Тем более такого красивого, как вы. Военный?

Молодым я давно уже не был, полтинник вот-вот разменяю, но по сравнению с дамой… Вполне вероятно, что я годился ей в сыновья. Впрочем, я затруднялся определить ее возраст, так как выглядела она совсем не так, как дамы моего времени. Насчет же последнего ее вопроса решил не выпендриваться и коротко ответил:

– Да, военный.

– Мой отец тоже был военным, – вздохнула дама. – Погиб в войну, в самом ее конце, в Праге. В мае сорок пятого, когда война в других местах уже кончилась.

– Соболезную, – склонил я голову.

– Да ладно, – грустно улыбнулась старушка. – Я его ни разу не видела – родилась уже после его смерти. Знаете, пойдемте, наверное, в «Старую Канцелярию» – мое любимое кафе. Если вы, конечно, не против.

В мое время никакого кафе там не было, а в здании располагалось какое-то управление.

Дама оказалась весьма словоохотливой и очень образованной. И за часа два она мне рассказала столько всего о моей многострадальной Германии, что волосы дыбом встали. Когда в конце она заговорила о том, что больше не голосует за христианских демократов («которые уже не очень-то христианские и совсем не демократы, а превратились в личную вотчину ныне покойной муттер Меркель»), а теперь голосует за какую-то «Альтернативу для Германии», к нам подошла смуглая официантка в платке на голове и сказала:

– Фрау Хайдеккер, вы же знаете, такие разговоры здесь не приветствуются.

– Все, фрау Юналь, умолкаю.

Когда та отошла, я тихо спросил:

– Славянка?

– Да какая там славянка? Турчанка. Хотя они теперь почти свои. Слушайте, может, прогуляемся?

Я заплатил за наши кофе и пироги – с нас взяли аж четырнадцать этих самых ойро – и мы пошли по городу. Да, от былой красоты не осталось и следа – то, что понастроили с тех пор, иначе как убожеством не назовешь… У меня возникло ощущение холода и неуютности от всех этих построек. Впрочем, глазел я по сторонам с изрядной долей любопытства.

Через какое-то время мы присели на лавочку, и фрау Хайдеккер, чуть понизив голос, рассказала мне про арабов и про новую «толерантность».

– Даже полицейские боятся иметь с ними дело – а то вдруг обвинят в расизме или в исламофобии… А это – конец карьере.

«Она, возможно, несколько преувеличивает, – подумал я, – но что-то в этом определенно есть… Эх, как все-таки жалко мою Германию…»

Потом я проводил фрау Хайдеккер до трамвая (который теперь ходил под землей, по крайней мере, в центре), и подумал, что все, что хотелось, я уже увидел, а забирать меня будут только вечером. Тут я увидел стрелочку к некоему «Stauffenberg-Gedenkstätte» – «Штауффенберг-мемориалу». Неужто это имеет отношение к моему другу генералу Клаусу Шенк, графу фон Штауфенбергу? Оказалось, что не только к нему, но и его брату Бертольду, которого я знал меньше. И что они попытались убить Гитлера в сорок четвертом году, чтобы спасти Германию. И что генерал Роммель – то есть я – покончил жизнь самоубийством перед неминуемым арестом.

Немолодая женщина в билетной кассе сказала мне, что в Доме Истории на другой стороне большой дороги, которая, как оказалось, называется Конрад-Аденауэр-Штрассе (интересно, не тот ли Аденауэр, который выступал за коалицию христианских демократов и НСДАП еще в тридцать втором году?) есть экспозиция про историю во время и после Третьего Рейха. Виды разбомбленного Штутгарта и других городов сопровождались скупыми сентенциями о том, что бомбили американцы и англичане, причем не только заводы, но и жилые кварталы. А далее я узнал, что те самые англичане и особенно американцы после войны стали нашими лучшими друзьями…

И особенно меня покоробило фото моего сына, выступавшего перед американскими оккупантами…

Поужинав все в той же «Старой Канцелярии», я еще погулял по городу, ожидая пока стемнеет, а затем пошел обратно в Замковый сад. Меня поразило, что если рядом с театрами народ еще присутствовал, то чуть дальше не ходил уже никто. И тут я услышал истошные женские крики…

В кустах, при тусклом свете фонаря, я увидел, как двое каких-то бородатых парней держат двух девушек, а еще двое пристраиваются у последних между ногами. Они обменивались глумливыми замечаниями и похабно смеялись.

От такого зрелища у меня в глазах потемнело – какая мерзость! Я когда-то занимался боксом; ни на секунду не задумываясь, я выскочил и мгновенно отправил в нокдаун сначала одного, потом другого темнокожего молодчика. Двое других бросили своих жертв и побежали; я догнал одного, вырубил и его, и вернулся к бедняжкам. Один из незадачливых насильников попытался встать, я дал с размаху ему ногой по лицу, прикрикнув: «Лежать, свинья!» – и он, бесчувственный, вновь стек на землю.

Одна из девушек посмотрела на меня, пробормотала что-то типа «расист», и убежала, а другая схватила меня под руку и крикнула:

– Давайте скорее отсюда!

Мы побежали к опере – туда, где еще толпился народ.

– Спасибо вам за то, что спасли меня от этих уродов! – сказала мне девушка, продолжая держа меня за руку; я чувствовал, что она еще дрожит от пережитого потрясения. – Но я бы на вашем месте срочно уходила. Ведь моя коллега – «зеленая», а еще и турчанка, и стопроцентно донесет на вас в полицию. Несмотря на то, что вы ее защитили…

– На меня? – удивился я. Честно говоря, мне стало крайне неприятно. В голове моей не укладывалось, как вообще такое возможно – стучать на того, кто спас от жестокого унижения?!

– Да, – подтвердила она, – за исламофобию и расизм. Она, чуть что, строчит жалобы, даже на профессоров. Мы обе студентки в здешнем университете, и моего любимого профессора истории из-за нее отстранили. А он всего лишь усомнился в том, что понаехавшие арабы в большинстве своем беженцы – причем в ответ на прямой вопрос с ее стороны…

Девушка открыто смотрела на меня – хорошенькая, курносая, с каштановыми волосами; в ней чувствовалась искренность и непосредственность, а также некоторая смелость.

– Кстати, меня зовут Вероника, – она протянула мне руку.

– Йохан, – Я с удовольствием пожал ее маленькую теплую ладошку. – Скажите, Вероника, а вы не боитесь говорить с расистом? – усмехнулся я.

– Я – русская немка, родилась в Сибири. – Она улыбнулась, и оттого ее личико стало еще милее. – Мне ничего не страшно. Вот только закончу университет – и уеду обратно в Россию! Там и буду строить свою дальнейшую жизнь. Ведь рано или поздно я хочу выйти замуж за нормального мужчину, нарожать детей… А в школах теперь со второго класса – уроки сексуальности, с упором на разные извращения… – Тут она ойкнула и закрыла рот рукой.