Иван Оченков - Пушки царя Иоганна [litres]

– Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить! – отвлек меня от размышлений чей-то крик.

Обернувшись, я увидел человека, одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной.

– Кто таков?

– Помещик здешний, – сорвал он с головы шапку, – Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости!

– Ну говори, – позволил я.

– Пресветлый и ясновельможный государь, – начал тот, путая польские и русские обороты, – на одну только вашу справедливость уповаю…

– Дело говори!

– Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество… не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости не хотят этого признавать, и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству так, как мне этого бы хотелось!

– Ты чего-нибудь понял? – удивленно спросил я Вельяминова.

– Да понять-то немудрено, – усмехнулся окольничий, – дворянин сей в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил и поместье свое назад желает.

– Да, как это было обещано в грамоте, – с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться.

– Раз я обещал – значит, вернут.

– Это если тут никого другого не испоместили… – уточнил окольничий.

– Как можно, – заверещал Шушерин, – это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются.

– Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты.

Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся.

– Что там смешного?

– Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана.

– И кем же?

– Королем Жигимонтом, в лето одна тысяча шестьсот десятое от Рождества Христова.

– Теперь понятно, почему ее дьяки не признают! – засмеялся Никита.

– Так что с того, – округлил глаза Шушерин, – разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей?

– Ты говори, да не заговаривайся! – строго прикрикнул на него Вельяминов. – Когда это Жигимонт нашим законным государем стал?

– Но польский-то круль он законный…

Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.

– А скажи мне, любезный, – спросил я, отсмеявшись, – не знаешь ли ты, как сюда проник королевич со свитой?

– Знаю, – пожал плечами тот, – я сам их сюда провел.

– Как это?..

– Да так, пан Калиновский попросил и даже заплатил немного пенензов, а я знаю здесь каждую кочку, не то что тропинку.

– И ты после этого не постеснялся ко мне прийти?..

– Конечно, ведь пан ксендз сказывал, что ему скоро надо будет обратно…

– Хм, а скажи мне, дружок, хочешь ли ты снова получить эту чудную деревню в свое владение, уже по моей грамоте?

– Хочу, ваше величество!

– Тогда знаешь, что надо делать…

– Да уж, недаром сказано, что простота хуже воровства, – со смешком сказал Никита, когда я закончил переговоры с Шушериным.

– Не скажи, Никита Иванович, непрост сей помещик. Ой, непрост!

Небольшие отряды поляков и литвин, оставшиеся для блокады Смоленска, не могли контролировать все пути, ведущие в город, а поэтому тамошний воевода Прозоровский, хоть и с опозданием, но получал все необходимые известия. Узнав, что войско королевича разбито, князь ненадолго задумался. В общем, его было не в чем упрекнуть. Город он удержал, на польские посулы не поддался, а то, что они на приступ не пошли… так на все воля Божья! Что же до того, что он до сих пор не сделал ни одной вылазки… так это недолго и исправить. Впрочем, вышедшие ранним утром из Смоленска ратники не нашли рядом с городом противника. Враги тоже узнали о поражении своей армии и не стали искушать судьбу. Князь-воевода, отрядив гонца к царю с известием об одолении супостата, тут же двинулся в погоню.

Немногочисленные польско-литовские отряды, уцелевшие после можайского сражения, уходили в сторону Литвы. Еще совсем недавно бравые шляхтичи ехали по этим местам в составе большого и сильного войска. Каждый вечер после тяжелого ратного труда они отдыхали в богатых шатрах. Устраивали пиры, во время которых кичились друг перед другом своим богатством и знатностью. Многочисленная челядь только и думала, как бы угодить своим хозяевам, и ловила каждое слово, каждый жест, исходившие от господ… А теперь они возвращались домой, как бесприютные странники, прячась от погони. Проклятые московиты, постоянно преследовавшие их, налетали то с одной стороны, то с другой, и польские ряды таяли, как снег по весне. Несколько попыток контратаки кончились плачевно. Многие шляхтичи, решив, что в одиночку пробраться домой будет проще, бежали, бросив своего предводителя. Войска Прозоровского, Валуева и Михальского, казалось, были со всех сторон, а отряд королевича как в воду канул.

В густой чаще леса остановились трое таких беглецов. Один из них – довольно толстый шляхтич, пошарил по сумкам и, достав небольшой сверток, предложил содержимое своим товарищам:

– Возьми, Янек.

Корбут с благодарностью принял у него пищу и обратился к третьему спутнику, в котором довольно трудно было признать теперь первую красавицу при дворе королевича Владислава – панну Агнешку Карнковскую.

– Вам надо поесть… – тихо промолвил он, обращаясь к девушке.

– Спасибо, – так же тихо ответила она, – но я так устала, что не могу есть.

– Вам нужно подкрепить свои силы.

– Зачем?

– Чтобы жить.

– Зачем мне теперь жить? Я навеки опозорена, Владислав меня бросил, а отец умер, да еще и остался без достойного погребения. Мне теперь одна дорога – в монастырь! Да еще и найдется ли среди них хоть один, чтобы принять такую грешницу?..

– Не говорите так!

– Но ведь это же правда. Моя жизнь кончена, и лучше бы мне умереть прямо здесь…

– Если вы умрете, то и мне незачем жить.

– Почему?

– Потому что я… – замялся молодой человек, – потому что…

– Что, Янек?

– Прошу простить меня, что я лезу не в свое дело, – не выдержал пан Криницкий, – да только разве вы не видите, что бедный Ян сохнет по вашей милости! Конечно, вы привыкли общаться с королевичем и его придворными… где уж вам заметить любовь простого шляхтича, служащего у вашего отца. Но только мне он как сын, а потому я не могу спокойно смотреть, как он мучается.

– Это правда? – широко распахнула глаза девушка.

Покрасневший как вареный рак Корбут смог только обреченно кивнуть, а пан Адам продолжал свою речь: