Клим Жуков - Солдат императора

Зара смешно потрясла головой, растрепав непослушные волосы и сказала: «я ничего не поняла».

Еще она снова спросила: «Ты умеешь летать?»

И еще она спросила, точнее постановила утвердительно: «Я хочу от тебя ребенка, Пауль. Это будет сын».

И мы начали увлеченно заводить ребенка. Весна на дворе и весна на душе. Было тепло и светло, мы были счастливы.

Враг, однако, не дремал, как сказал бы наш мудрый капеллан Иоганн Шлезингер, имея в виду, козни Врага рода людского вообще.

Скоро я узнал куда, а точнее к кому исчезала моя Зара.

В кои-то веки выбрался с друзьями в Барселону с целью посетить один премиленький кабачок на окраине. Конрад быстро рассосался, сославшись на службу, ушел и Кабан, и Адам тоже нас покинул. Что-то старик совсем стал нестоек на алкоголь, не то что раньше.

Под утро осталось нас совсем немного, причем ваш покорный слуга неумолимо трезвел с каждой выпитой дозой сладкого яда. А так хотелось превратиться в овощ, тупо нажраться и вообще повысить градус существования, чтобы он потом стремительно понизился до уровня плинтусов. Зары дома не было, меня никто не ждал и не любил, по крайней мере, сегодня.

И тут.

Как обычно, лавинообразно, как снег на голову.

Когда никто ничего не ждал и все стали очень добрыми. Говно упало в вентилятор Господа Бога, которым он наполняет паруса наших судеб. И основательно забрызгало окружающих, причем, особенно меня. И еще одного человека, который не замедлил явиться.

Мы собирались выпить за победу.

– За нашу победу! – провозгласил я.

– За нашу победу! – откликнулись друзья, – Хох Кайзер!

На улице послышался нехороший, соблазнительный гам. На самой патетической ноте тоста, когда слова еще звенели в воздухе, а вино еще не перекочевало из поднятых кубков в глотки, дверь распахнулась под чьим-то безжалостным пинком, и в таверне появился изрядно расхристанный испанский офицер.

Офицерство угадывалось по дорогому парчовому камзолу (золото по черному шелку) с частыми пуговками (жемчуг по серебряной скани), башмакам с серебряными пряжками и позолоченному эфесу шпаги.

Кроме того, кто еще мог расчищать себе дорогу вот так? Если пинается – скорее всего, офицер.

Расхристанность угадывалась в основном в растрепанных чувствах и отсутствию головного убора. В остальном платье пришельца было в полном порядке, если не считать расстегнутого чуть не до пупа ворота. Глаза смотрели дико, ищуще, я бы сказал, алчуще.

Алкал офицер крови, на что несомненно указывали выкаченные очи, невнятные, но грозные проклятия всему белому свету, а так же рука ласкающая эфес. Кого он искал, стало ясно, спустя секунды.

Мы замерли с кубками в руках и любопытно обозрели новоприбывшего. Он отплатил нам тем же, и мы его тут же узнали. Это был дон Франциско де Овилла собственной усатой персоной и без охраны.

Охрана, впрочем, ему не требовалась.

Испанец одним махом преодолел разделявшее нас пространство, и принялся рассеивать сомнения, а так же удовлетворять любопытство:

– Ты-ы-ы-ы, – заорал на своем родном языке, но тут же перешел на хороший южно-германский, – ты, гнида, мразь, каналья! – тут до меня дошло, что черный палец перчатки тычется в сторону моей, пардон, хари. Я удивился. Я осведомился, в чем дело. Я начал расстраиваться, так как при коллегах солдатах нельзя обращаться к офицеру вот так, если не жаждешь неприятностей. Неприятностей дон жаждал, в чем быстро уверил меня и публику, хотя, сперва, просто много ругался.

– Ты, блядь паскудная, ты, похотливый козел, ты спал с моей женщиной, тварь!

Я удивился еще сильнее и засомневался.

Не припомню в моей постели ни одной благородной донны достойной благородного дона. Может быть раньше? Любекских подруг я даже по именам-то не всех помнил. И то, вряд ли. Что делать в такой дыре благородной донне, достойной благородного дона? И какого черта он так плохо про меня говорит при всех. Это надо было прояснить.

Я с расстановкой допил вино и поставил бокал на стол.

– Плоскогрудые испанские доски не в моем вкусе, – сообщил я, вытирая губы. Все редкие утренние обитатели кабака во главе с хозяином незаметно растворились. Уперев руки в стол, я закончил: – хотя, быть может, я и поимел кого в прошлом году, разве всех упомнишь?

– А-а-а!!! – Франциско прямо зашелся, сделал попытку выхватить шпагу и вложить её в новые ножны моих кишок. Не вышло. Бдительные товарищи при первых признаках дебоша аккуратненько обошли стол и теперь висели на плечах де Овилла. Он ловко раскидал двоих, но еще с тремя не совладал. Настало время объясниться.

– Дон Франциск, из уважения к вам, я прямо сейчас не сворочу вам физиономию на сторону, хотя словами меня угостили вы очень опрометчивыми. Если вы дадите слово не размахивать железкой и объяснить суть дела, вас отпустят и выслушают. Ну? – вся сия тирада стала возможной к декламации спустя минуту возни, воплей, богатой мимики, жестикуляции и темпераментных испанских проклятий.

После дон Франциско осознал, что попался крепко, утихомирился и очень гордо кивнул высокородной головою, что надо полагать, означало перемирие и начало переговоров. К окончания оных, я был вишнёв и яростен не хуже самого испанца, так что товарищи бдительно поглядывали и на меня, не ухвачу ли рукоять?

Зара?

Зара.

Зара!

Так вот куда она ходила каждую неделю! Проклятая многостаночница! Чёртова двустволка!

А как же любовь и «хочу сына»? А я – дурак, надо же было…

Но, черт возьми, я люблю её! И не отдам этому испанскому петуху.

Плевать на ревность, хотя даже самый стойкий поборник свободы отношений вряд ли сдюжит, когда узнает, что его мечта регулярно вульгарно трахалась вот с этим вот напротив. Но, плевать, это ерунда.

Главное, что между нами стоит стеною выскочка-дворянчик, дон, разрази его гром, Франциско де Овилла, мать его! А проклятый разлучник тянулся напряженной струной и сквозь зубы выплевывал слова обвинения:

– Я точно знаю, что ты спал с Зарайдой, которую я давно считаю своей. Не стоит оправдываться. Вас многократно видели вместе. Не отрицаешь? Вот и ладно. Тебя, проклятый развратный эфиоп, я убью. Ты будешь плавать в своих испражнениях, тварь, а Зарайда останется со мною!

– Э-э-э, братцы, – в плавность монолога встрял один из бдительных, кажется, его звали Герхард, ротмистр из соседнего фанляйна, – знаете что полагается за драки по императорскому указу? От поножовщины до самой законной дуэли?

– Этот мне не «братец», – отрезал испанец, топорща усы, после чего стянул левую перчатку и величественно хлестнул меня по щеке. – Это если есть сомнения в моих словах. И, быть может, храбрости добавит, а то я слышал, что ландскнехты нынче здорово скурвились.