Клим Жуков - Солдат императора

Тяжелое мужское оружие странно смотрелось на фоне тонких пальцев и узких изящных запястий. Страшно располосованный мною живот выпустил на свет Божий кишки и целый водопад крови.

Девушка беззвучно плакала, по смуглому её, быстро сереющему личику, катились слезы. Я отчего-то отметил, что крови льется больше, чем слез, как будто могло быть иначе. Наши глаза встретились: мои серые, ничего не понимающие, и её – большие и черные, исполненные боли и страдания.

За что, за что, Господи, буквально кричали они. Бездонные, красивые и неотвратимо угасающие.

Ужас мой трудно было описать. Что же я натворил?! Хладные пальцы страха и стыда страшно скрутили мое нутро, совершенно лишив воли и сил. Я даже шевельнуться не мог, так и окаменев в грозной боевой позиции.

Я все смотрел и смотрел на загубленную мною молодую жизнь, которой не место было среди грязного двора, лужи крови и кишок, выползающих из-за преграды изуродованной плоти. Откуда, ты здесь, Боже мой, что за злая воля подставила тебя под разящий удар безжалостной стали!? Как ты оказалась, среди смерти и гнева злых мужиков, играющих в свои опасные и бессмысленные игры? Искал ли я ответ в темных озерах её глаз, а может быть пытался найти там оправдание? Трудно сказать.

Одна только мысль билась в моей душе, одно желание, абсолютно несбыточное и неуместное; как я хотел, чтобы моя голова оказалась на пути её меча! Чтобы все тревоги этой проклятой жизни разлетелись на куски в одной молниеносной вспышке очистительной боли! Трусливая, подлая мысль, но отогнать её я не мог, сраженный нечаянным злодеянием своим. Я не сразу понял, что вокруг толпятся десятка два солдат, и, что со мной кто-то разговаривает уже некоторое время.

Я с трудом вырвался из аутичных глубин апатии к настоящему нашему такому жестокому миру, опустил меч и выпрямился. Прямо передо мной стоял вездесущий ротмистр Курт. Когда его сюда принесло?

– …роший удар, молодец! Чисто сработано! С почином тебя, братец! Подрезал, значит, вражьего меченосца!

– Гы-гы-гы, – заржали вокруг сразу несколько ландскнехтов. Оказалось, не вовремя и неправильно они истолковали начальственную реплику. Не осознали важности момента. Бронированный кулак ротмистра сшиб с ног ближайшего.

– Ты что гогочешь, сучий потрох?! Эта тварь сейчас чуть не отправила к чёрту хорошего солдата. Твоего капрала! – он схватил ошарашенного бойца за ворот бригандины и рывком притянул к себе, дыша тому в лицо свирепыми проклятиями: – ты, козлиное дерьмо, хочешь чтобы твоего товарища вот так завалили? Чтобы драная шлюха, да по затылку, так?!

– Н-н-н-ет…

– Ты, сука, где был, а?! Почему командира бросил?!

– Я-я-я, там…

– Молчать! Ты, выблядок, запомни навсегда: сам подохни, а брата прикрой! И если командира прихлопнули, значит, ты виноват! Понял, сука?! Понял, я тебя спрашиваю?! Что блеешь, как овца?!

– С-слушаюсь, герр ротмистр…

– Не слышу, твою мать! Ни хрена не слышу!

– Слушаюсь, герр ротмистр! – гаркнул молодой ландскнехт, зеленый новобранец, прочесывавший с нами деревню. Что и требовалось. Воспитательный процесс закончился.

– Вот так то. – Курт отпустил спавшего с лица солдата, боявшегося его куда больше гасконцев, с которым только что сражался не на живот. – Иди, морду помой. В кровище весь. Вилли! – позвал он капрала. – Я надеюсь, что ты выводы сделаешь верные?

– Какие вопросы? Пауль, ты меня от позорной смерти спас. С меня кувшин лучшего пойла, что только смогу добыть. Дай время, отблагодарю по-свойски. И откуда вообще эта курва взялась?! – фразу он завершил резким недвусмысленным жестом в сторону девушки, что отходила у сарайчика. – Слышь, сходи посмотри, что там в этой развалюхе? Может там еще кто? – направил он одного из своих солдат. В это время Курт всем телом развернулся ко мне:

– Теперь ты. За Вилли – спасибо. Он хороший воин, и такой конец не по нему. – Ротмистр крепко стиснул мою ладонь. – Далее. Ты дельце не докончил, не находишь? Эта прошмандовка – твоя. Давай, кончай её. – Он перехватил мой недоуменный взгляд, полный ужаса и отвращения к самому себе. – Не трястись! Ты на войне, солдат! Тут убивают, как ты заметил. Всякий с оружием в руках – враг! А с врагом разговор один – меч в пузо.

– …Да я… уже…вот… это же девушка… – пролепетал я.

– Да хоть бабушка! Она едва Вилли не уходила! Получила по заслугам. Только не все, что причитается. Давай теперь, исправляй упущение.

– Как же… как же… так, я… – язык меня не слушался, как, впрочем и руки. Если бы какое-то чудо исцелило поверженную воительницу, она могла бы легко меня выпотрошить, я бы даже не шелохнулся.

– Не мямлить! – рявкнул Курт. – Как обычно! У тебя оружия, как шишек на ёлке! Разберешься как! Чучела соломенные в лагере знатно кромсал, и тут разберешься! Ничего сложного. Ты всё умеешь! Да-а-а-а-вай, сукин кот! Убей эту шлюху! Прямо сейчас!!! Делай!!! Да!!! – заорал он мне в лицо, слегка приседая, и тряся головой, – Коли суку! Выпотроши до конца, отрежь башку и сиськи отрежь!!! Твою мать, говно кошачье, свинская собака, ослиный хер!!! Убива-а-а-а-й! – тут господин ротмистр неожиданно заговорил совсем тихо и даже ласково, обняв меня за шею, так что его рифленая латная рука скрипнула вороненой сталью по моему горжету. – Парень, так ей же больно. Посмотри, как она мучается. Не хотел бы я так отходить с выпущенными кишками. Так ведь можно долго помирать, я знаю. Смотри, как ручкой сучит, ты смотри, смотри! Потрошки с земельки собирает. В животик вернуть пытается… помоги ей. Добей. За что ей вот так-то… тебе не жалко Божью тварь, а? Хрен знает, что её принесло, может её гаскончик какой хорошо трахал, а мы их сегодня мно-о-о-го положили, так она отомстить решила? Так мы это понять можем, за такое презирать нельзя, не-е-е-ет. Подари легкую смерть, не мучай. Ты же не жестокий человек, Пауль, я же вижу. Или тебе вот так убивать нравиться? Чтобы долго-долго жизнь уходила? По капельке? – Курт отпустил меня, совсем ошалевшего от тех кошмарных вещей, что изрекал его медоточивый, тихий голос.

Он отошел на два шага и присел возле натужно корчившейся в пыли молодой крестьянки. Помолчал. Посмотрел на неё, нежно гладя густые черные волосы, худенькие щеки, длинную сильную шею, на которой, слабея с каждой минутой, билась синяя жилка. Потом его взор вновь впился в меня, как-то просветлев и исполнившись понимания. Голос его обрел былую силу и звенел от восторга, причем, невозможно было понять издевается он или говорит серьезно:

– Слушай, брат! А может ты не о том вовсе? А я, болван и не понял? Ты её трахнуть хочешь напоследок, так? Чтоб значит последнюю радость подарить? Чтоб, значит, вспомнила напоследок своего гаскончика, если вообще был такой? Или чтобы улетела душенька на небо и всем там рассказала, что у нас у ландскнехтов хрен куда как лучше французского? – тут он снова вскочил и подошел ко мне, потирая ладони, одетые все еще в боевые рукавицы, отчего раздавался то и дело нервический стальной скрежет.