Александр Чернов - Одиссея капитана Балка. Дилогия [СИ]

Черт возьми, этот русский положительно начинал ему нравиться!

Вагон лениво покачивался, ритмично перебирая стыки и время от времени визгливо поскрипывая ребордами. Сквозь тяжелую пелену утренней дремы Петрович неторопливо пытался понять: где они сейчас едут и скоро ли раздастся в дверь этот, до чертиков знакомый стук, сопровождаемый стандартной фразой «Просыпаемся! Через полчаса прибываем!» По идее, пора бы уже начинать сползать с любимой верхней полки, чтобы успеть просочиться в сортир, дабы стравить клапана до того, как большинство бедолаг-попутчиков повылазят из своих купе.

Почему «бедолаг»? А вы слышали КАК храпит с бодуна Петрович?

«Ой, блин!.. Голова — что жопа. А жопа — не часть тела, а состояние души… Похоже, вчера я с кем-то офигетительно перебрал. Тут? Или в вагоне-ресторане? А, один фиг — не помню ни черта… Но, раз стыки считаем, это, наверное, после Ижоры… Там прошлый раз начинали пути перекладывать. Ага, вот как раз, по звуку, мост какой-то проходим»…

Он обожал Питер. И безумно любил приезжать в него вот так — ранним утром. Все равно как — под розовым летним восходом, под хлесткой зимней метелью, или под таким привычным, серенько-моросящим, демисезонным дождем…

Из вокзала нырнуть в метро, и быстренько — гостиничное обустройство, перекус, и вот уже — он весь перед ним! Великий город, в котором он никогда не жил, но куда его всю жизнь тянуло, манило каким-то волшебным, сверхъестественным магнитом. Город, в котором его ждут трое замечательных людей, его друзей, таких разных, но, как и он, объединенных одной общей любовью, одним общим счастьем и бедою одновременно — нашим, русским флотом…

— Гостиница? Что еще за нелепица такая? Извозчика и домой! В Кронштадт, на Екатерининскую. Благо, лед стоит крепко, — пароходика не ждать. А там уже извелись все, наверное. Жена пирожков напекла с вечера, но все равно, нужно будет в городе успеть присмотреть вкусненького: соседи непременно пожалуют с визитами. Главное, чтоб сразу в Собрание ехать не пришлось.

— Стоп. Какой дом? Кто — с визитами?? ЧЬЯ, блин, жена???»

— Всеволод Федорович?.. Вам плохо? — осведомился ласково-участливый Голос, бесцеремонно вмешавшись в обещающий быть интересным внутрикарпышевский диалог.

— Мне плохо? Да мне — пи…ц. Ик… — ответствовал Петрович, судорожно подавив недобро подкатившийся к гортани желудок, явно за что-то обиженный на своего хозяина.

— Понимаю. Но, слава Богу, кажется, Вы оживаете. Понемножку. Мы за Вас сильно переживали. Немцы не могли Вам ничего этакого подсыпать, как Вы думаете?

— Ик… Ничего не думаю. Ой-вэй… а думалка-то как болит. Какие еще… ик… нафиг, немцы? Питер скоро?

— Санкт-Петербург? — Голос коротко и вежливо рассмеялся, — Полагаю, не ранее, чем через месяц, а то и поболее того, любезный Всеволод Федорович.

— Издеваемси?

— Господь с Вами, и в мыслях не было. Но, пожалуй, Вам лучше еще часок-другой полежать. Отдыхайте… — Голос смолк, и его чуть слышные шаги удалились куда-то.

Месяц… Месяц-Месяцович… месяц!? Что еще за хрень в голову лезет?

— Оживаем? Хорошо? Почти как тогда в Чемульпо, да? Совсем Вы пить-то не умеете, милостивый государь. Так и до горячки не далеко-с. О здоровье не грех бы Вам было и вспомнить.

— Отвали…

— Хамить, изволим-с? Манерам и приличиям в обществе там у вас совсем никого не обучают? Или здесь — случай совершенно особенный? Ну, а то, что на здоровье мое Вам, любезнейший, наплевать, это уже после той первой ночи в борделе ясно было…

— Ну, чего пристал?.. Отстань, язва нудная…

— Подъем, старая кляча! Ты как позволил себе разговаривать с Императором!?

— ЧТО!? Какой еще Имп… ой… ОПЯТЬ???

— А ты думал — отмучался? После всего, что тут по твоей милости закрутилось.

— С кем это мы так… вчера. А?

— С господином фон Тирпицем, с кем же еще.

— У-у-у… и что я… тоесть мы?.. Этому тевтонцу что-нить трепанули?

— Ясно. Значит, тоже не помнишь? Замечательно. Но, я бы попросил бы, не валить все с больной головы на здоровую.

— Аффигеть, как классно… Всеволодыч, ты хоть представляешь, в каком мы виде были?

— Нет. Охранила Царица Небесная, иначе пришлось бы стреляться по вашей милости. Кстати, по отчеству — Федорович, если вдруг совсем с памятью у нас того-с…

И когда же, наконец, смирительную рубашку-то на меня, горемычного, наденут, а?

— Извини, виноват. И, это… что за пессимизм? Ну, вааще…

— А сам-то бодрячком уже? Ага?.. Погано только, что при всем этом умопомрачении, желудок у нас — один-с. На двоих…

— О, Господи… ик… не-е-ет!.. ТИХОН!!! Тазик…

— Всеволод Федорович, батюшка, как же Вы нас напугали-то всех.

— Да, Тишенька. Что-то со мной не того-с, было. Перебрал… но не так ведь, чтобы себя не помнить, и вдруг — на тебе!.. Такая вот ерунда…

— Дохтура, что к Вам созвали, решили, стало быть, что…

— Ну? Не томи…

— Что с сердцем не все ладно у Вас. Только называли хворобу эту все больше не по-нашему, я и не запомнил. Извиняемся…

— Вот тебе бабуся и Юрьев день. Только этого не хватало. Когда помру?

— Свят-свят-свят! Про страшное такое вовсе оне и не сказывали, храни Вас Царица Небесная. Толковали, что, мол, нужно Вам всенепременно-с еще денька три-четыре в постельке полежать, да вот эти все микстурки и пилюли разные по часам попринимать. Мне, значить, сами Его Величество, Государь наш Николай Александрович, разрешили при Вас здесь быть неотлучно, так что я уж прослежу, чтоб Вы все вовремя…

— Ого! Значит боцман Чибисов теперь самолично с Государем-Императором нашим знаком? Дела… Тихон, а где это мы? И почему не в моем купе? И доктор Банщиков что-нибудь тебе говорил? Где он сейчас?

— Ну, если, значит, Вы и в правду ничего не запомнили… Тогда, что видел и слышал — расскажу. Не извольте гневаться, все — как на духу, что было. Святой истинный крест!

— Ты, чет, не спроста крестишься, дружок. Или я накуролесил по пьяному делу, да? Ну, что сконфузился? Давай уж, рассказывай, коли начал. Один конец, — коль не помер, жить теперь с этим со всем.

Минут через двадцать Петрович осознал, наконец, весь комизм и дикую неловкость ситуации, в которую вылилась его пьянка с Тирпицем. Причем, что самое печальное и непоправимое во всем этом деле, — он сам, как говорится, был полностью «в дребодан», а его собутыльник оставался на ногах и пребывал в достаточной степени вменяемости.

С точки зрения кастовой морали морского офицерства — это был форменный позор. Страшнее которого был бы, разве что, проигрыш битвы у Шантунга. Причем, позор не только ему одному, но и, по восходящей, — всему российскому флоту и самому Государю-Императору. Поскольку все это происходило в его присутствии. Пусть, не в прямом, но сути дела это не меняло.