Виктор Дубчек - Красный падаван-2: Наш человек на небе

- Других-то лордами не называет.

- Уважает, видимо. Персонально.

- А с чего вдруг? Нет, я, конечно, герой — но ведь как и все. Берия хмыкнул:

- Уникальный случай, товарищ Половинкин. От скромности Вы не помрёте — но и от нескромности тоже.

- Мне всё равно, от чего помирать, — с достоинством ответил Коля, — лишь бы за Родину и не напрасно.

Зашёл Меркулов; начала разговора он не слышал, но из вежливости посмеялся вместе с Берией и Половинкиным.

Коля рассказывал. Наркомы слушали, переглядывались, пили чай.

- И ведь снова прав оказался, — сказал наконец Меркулов, делая такое интеллигентное движение затылком, что Половинкин сразу понял: «снова прав» оказался товарищ Сталин.

«Неужели?..», подумал Коля, «неужели Иосиф Виссарионович тоже считает, что я подхожу для вербовки?..»

- Да нет, конечно, — раздражённо сказал Берия, — нечего на себя напраслину выдумывать... «герой».

- Возводить, — тихонько поправил Всеволод Николаевич, который русский язык знал несколько лучше и, по слухам, в молодости даже занимался литературой. Впрочем, любой нормальный человек в молодости увлекается писательством; просто большинство с возрастом умнеет.

- Выбрал самого молодого, — кивнул Лаврентий Палыч.

- Помнится, Старкиллер в своё время настаивал, чтобы мы Половинкина в качестве военного представителя им направили?

- В точку бьют?

- Если и так, работа топорная, тут юноша прав.

- Сентябрь вспомни.

- В сентябре у них ещё не было.

- Это только то, что нам известно.

Меркулов на мгновение задумался.

- Нет, — сказал он уверенно, — ещё нам известно, например, что...

- Ц-ц-ц, — ласково сказал Берия.

- Тоже верно, — тут же согласился Меркулов и замолчал. Коля почти совсем расслабился: шла обычная работа в обычной рабочей атмосфере. Зубры агентурной, контрагентурной и всякой прочей хитрой работы вели нормальный, понятный, деловой разговор. Без пафоса, безо всяких там глупых махинаций.

Не то что Вейдер: «тебя не ценят», «Владыка Сталин до сих пор не назначил тебя министром»... или «магистром»? короче, «спой, светик, не стыдись». Тут только два варианта: либо вербуемый полный дурак — либо вербовщик. Признать дураком Вейдера Коле не позволяли соображения дипломатического характера, а себя — чувство собственного достоинства. Он давно уже принял твёрдое решение: никогда не соглашаться с неправдой только для того, чтобы оправдать чьи-то чужие ожидания. Даже из соображений самого что ни на есть дипломатического характера.

- А почему, собственно, нет? — сказал Меркулов. — От товарища Половинкина не убудет, а механизм возможных манипуляций мы вскроем.

- Я манипуляции презираю, — дёрнул плечом Лаврентий Палыч. — Если человек не просто поддаётся, но и нуждается в том, чтобы им манипулировали... да не важно, для чего! хотя бы и для работы, хотя бы для его же собственной пользы. Считаю, такого человека проще силой принудить.

- Сила вообще большое влияние имеет, — согласился Меркулов. — Но не всегда работает. Вот подумай: допустим, Вейдер всю жизнь привык силой принуждать — а поди-ка Половинкина принудь. Настоящего Советского человека вообще силой не согнуть. Только подлостью да обманом. Может, Вейдер потому и пытается манипулировать... а навыка-то и нет.

- Он второе лицо в своей империи. Если не врёт. Как у такой шишки может не быть «навыка»?

- Однако же товарищ Половинкин его влёт расколол. Факты — вещь упрямая.

- Ну как расколол, — осторожно сказал Коля, крепко польщённый разговором. — Не то чтоб расколол, а просто я не бездействовал, я сразу...

- А хотите именно что расколоть, товарищ Половинкин? — мягко перебил Всеволод Николаевич. — Мы, безусловно, пока не можем ничего утверждать наверное, однако, если лорд Вейдер действительно затеял некую недружественную игру, то в её фокусе теперь оказались именно Вы. Верно я понимаю, Лаврентий Павлович?

- Верно, — сказал Берия, отвлекаясь на зажужжавший телефон. Меркулов аккуратно выбрал из глиняной кружки-пенала наиболее остро заточенный карандаш. Придвинул к себе лист бумаги; критически осмотрел его, — лист оказался новый, чистый, — отложил, выбрал из пачки черновиков другой. Перевернул тыльной стороной. Быстрыми, очень точными движениями отмахнул строчку сверху, разбил лист на три колонки: «Цели», «Средства»... Дальше Коля не видел. Он смотрел на Берию.

Лаврентий Палыч прижимал к уху трубку — и бледнел на глазах. Меркулов увлечённо размахивал карандашом. Берия бледнел. Иголочки ходуном ходили.

- Таким образом, мы получаем простую схему... — сказал Меркулов, отрываясь наконец от своих чертежей. — Что случилось, Лавр... товарищ Берия?

- Расколол, — медленно сказал Берия, вешая трубку. — Вот уж расколол, так расколол.

- Раскол в рядах союзников нас уже не спасёт, — с ледяным, отстранённым спокойствием сказал Каммхубер. — Следует признать: эту войну мы проиграли России 22 июня, когда первый наш солдат переступил границу. В такие моменты фон Белова всегда охватывало какое-то оцепенение. Нет, трусом он не был — всё-таки аристократ, боевой лётчик! Ну, почти боевой. Да и ариец, в конце-то концов. Однако всякий раз, когда Каммхубер принимался своим безличным тоном подводить итог очередной беседе... Виделось в этом что-то страшное, хтоническое — словно из круглых добрых черт лица старины Йозефа проглядывало некое изначальное зло. Нет - нет, оно не угрожало, не ярилось, даже не было направлено против собеседника. Оно просто было.

И это неустранимое бытиё леденило душу фон Белова куда сильнее, чем любые угрозы, ярость или безумные истерики, которыми так славился предыдущий хозяин этого кабинета.

Если бы фон Белов знал и любил классическую русскую литературу... вероятно, он узнал бы те самые мрачные приметы, то самое неустранимое равнодушие к судьбе, с которым вечно голодный великоросский крестьянин производит на свет десятерых детей — вполне сознавая, что восемь или девять из них не доживут до совершеннолетия, но будут забраны голодом, бесконечными войнами, отсутствием врачебной помощи или просто недостатком пригляда.

Но фон Белов не читал русских классиков — и потому планета людей оставалась для него тёмным, сомнительным и малопредсказуемым местом. Зато старину Йозефа адъютант знал уже много лет и очень хорошо понимал, что в самом генерале подобного ужаса скрываться не могло. Каммхубер, — подобно ветхозаветному пророку, — всего лишь выражал нечто большее, превосходящее масштабом и значимостью и его самого, и Рейх, и, быть может, всю Землю.

Какое, впрочем, дело фон Белову до судеб Земли! Адъютантское счастье — был бы фюрер рядом.

Фюрер, — новый Фюрер, — встал рядом, за спинкой кресла. Положил руку на плечо адъютанта, слегка надавил, сдерживая порыв.