Виктор Дубчек - Красный падаван-2: Наш человек на небе

- Снайперши. Ленинградские, зверь-то им в диковинку, видал? Вообще, зря разбудили: вожик — самый в лесу... замечательный зверь. Он тепло любит. Теперь погибнет.

- У бани, — неожиданно сказал Старкиллер; по-русски, — у бани отогреется.

Танкисты посмотрели на юношу, подумали и молча согласились.

- Холодно, да, — дипломатично сказал Асланов. — Вот у нас сейчас...

- Сравнил! — хмыкнул Лизюков. — У вас-то на Апшероне круглый год лето.

- Э! Наш Апшерон — ваш Апшерон! — гостеприимно развёл руки Асланов. — Война закончится — все ко мне поедем, обязательно! Хотя я сам из Ланкон... Ленкорани. У нас ещё теплее.

- А я вот здешний, из Гомеля. Здесь ни бегемотов нет, ни обезьян, ни крокодилов. А сейчас, зимой-то, даже просто вожика увидишь не везде. Танкисты ждали, когда девушки-снайперы освободят полигон: предстояло обкатать две новых «тройки», захваченных во время позавчерашнего налёта на немецкую санитарную колонну. Земляне почему-то считали, что если уж Старкиллер так лихо умеет вскрывать немецкие танки и бронетранспортёры, то и других бойцов сумеет научить. Заодно и подскажет кой-какие противопехотные приёмы. А пока за земляным валом полигона, трепеща чёлками и винтовками, строилось хихикающее ленинградское пополнение, командиры развлекали себя неспешной беседой.

Откинувшись на броню, Старкиллер слушал совершенно бессмысленный, но удивительно душевный разговор. Не просто слушал: он молчал, но теперь воспринимал себя участником беседы, как будто единственная инициативная, — и совершенно бессмысленная, — реплика всё же сделала его равным. Дикарство — это нежелание учиться. А юноша привык учиться, привык видеть в постоянной учёбе единственный способ выжить: в такие условия с самого детства поставил его Владыка Вейдер.

Привычка свыше нам дана, думал Старкиллер. Не всё ли равно, чему учиться, если главное — стать первым учеником?..

Им овладело беспокойство. Он поёрзал на броне: нет, комбинезон с подогревом надёжно защищал от холода. И всё же место хотелось переменить. Он быстро запустил руку под плащ, прикоснулся к рукояти меча подушечками пальцев. Ласкающая причастность к оружию всегда успокаивали Старкиллера. Здесь, среди планетян, привычное стремление оглаживать металл меча понемногу отступало — и вот вернулось.

- Надо идти, — сказал юноша, поднимая голову.

- Э?

- Быстро.

Повинуясь его напряжённому голосу, танкисты попрыгали с брони на ломкий фирн. Они успели пробежать всего метров пятьдесят, когда за их спинами гулко громыхнул разрыв. Пару секунд в ушах гулял басовитый свист; сбитых с ног людей обсыпало льдом и землёй.

- Э! — сказал Асланов, отплёвываясь от грязи. — Это что же, бомба?

- Снаряд артиллерийский, — отозвался более опытный Лизюков, — из-за Припяти бьют. Опять самоходки подогнали, наверное.

- Шальной?

- Кто знает... больно уж точно засадил, видал? Пристрелялась, выходит, фашистская гадина. Прощупывает, выходит.

Вытряхивая из-под обшлагов землю, он повернулся к Старкиллеру:

- Ну, спасибо, товарищ. Говорили-то про твои способности много, а вот так — впервые вижу.

- Не стоит благодарности, — по-русски ответил ситх. На полигоне ещё визжали девичьи голоса, но Старкиллер знал, что пострадавших там нет. Включая ёжиков.

- А и пострадал бы — так ради дела.

- Знаю, отец. Я не боялся, ты знаешь. Но кто-то должен был охранять самолёт, а эти четверо... для штурма они были лучше подготовлены, объективно. Ты знаешь.

- Знаю, — проворчал Сталин, откидываясь в кресле. — Всё я знаю. Ноги под вечер болели страшно... хотя какой вечер: три утра. От проектора ещё тянуло рабочим жаром лампы. Поспать часа четыре, затем работа со сводками, затем завтрак, затем совет, встреча с англичанами... впрочем, не будем портить себе настроение, ограничимся пока мыслями о завтраке.

- Ты ел?

- Да, отец. Я ничего не хочу, я пришёл сказать...

- Всё я знаю.

Он действительно всё сейчас знал и всё понимал и гордился сыном. Нельзя, никак нельзя было показывать — но страшно гордился. Яков, сын от первой жены. От Като, любимой его Катерины... Она умерла в седьмом, когда Иосиф Джугашвили был ещё намного моложе. Хуже умел контролировать свои чувства — жизнь учила-учила, да научила не вдруг. За его спиной уже были годы тюрем и скитаний, организация боевых дружин, съезды, стачки, контрабанда оружия, публицистика... И даже прозвище — «кавказский Ленин».

Он устало потёр веки.

Всё было — а настоящей тяжести не ведал. Молодость. Катя умерла, оставив младенца Якова. Иосиф уже тогда понимал, что хорошим отцом стать не сумеет: дело революции отбирало всё время и все силы. Он знал, что сын не виноват в смерти Като, но преодолеть иррациональную обиду на визжащую розовую зверушку не умел. Не бывает в мужчинах инстинктивной отцовской любви; отцовская любовь всегда начинается с того, что мужчина распространяет на детей любовь к их матери. Но Катерина умерла; его сердце ослепло от боли.

Прозрение потребовало долгих лет; однажды Иосиф посмотрел на подросшего сына и увидел в нём продолжение себя — и продолжение безумно любимой жены. Отцовское чувство пришло к Сталину поздно — и тем прочнее. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Он занимался делом, потому что всё проходит — лишь дело остаётся. Снова газеты, съезды, аресты, ссылки, побеги, борьба — которая всё меньше сохраняла черты героизма и всё больше превращалась в работу. Как мог, он старался уделять внимание сыну.

Мужчина, который между делом и семьёй безоглядно делает выбор в пользу семьи, рискует закончить свои дни в подвале Ипатьевского дома — погубив и семью, и дело. Сталин, в отличие от большинства его недоброжелателей, уроки истории принимал всерьёз: в подвал не собирался — и уж тем более не мог допустить, чтобы в подвале сгнила вся Россия. Иногда любовь к близким можно проявить единственным честным способом: отдав всего себя делу.

...Кого должен любить революционер?..

«Революционер — человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Всё в нём поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией». [20] Сергей Геннадиевич Нечаев, «Катехизис революционера», 1869.

Он поднял взгляд на сына. Яков сидел очень тихо: их встречи сделались слишком редкими, и молодой мужчина, кажется, приучился ценить саму возможность быть рядом с отцом.

«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нём единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции». [21] там же