Виктор Дубчек - Красный падаван-2: Наш человек на небе

Ох, если бы всё было так просто...

Иосиф Виссарионович смотрел на сына, смотрел с любовью, какая, — по словам Нечаева, — вовсе не подобала революционеру. Он думал о том, насколько близорук был лидер «Народной расправы», насколько не умел видеть за деревьями леса.

Нет и не может быть революционера — без любви к людям. Всё прочее — не более чем инструмент. Все прочие... жертвы?..

Сердце дрогнуло, как тогда, на свежей могиле Като. Сталин глядел на сына, глядел с великой отцовской гордостью и великой отцовской любовью. Он думал о бесконечном множестве случайностей, жаждущих разлучить его с Яковом; невозможно предугадать их все, почти невозможно предотвратить. О сын! а если бы ты упал с крыши Рейхсканцелярии?..

Сталин вспоминал, как почти сразу после известия о пленении Якова из шведского посольства осторожно намекали о готовности посодействовать в обмене... сколько они там просили? миллион шведских крон? Потомки викингов выродились в базарных торговок, им уже не понять логику настоящего человека. Сталин не стал бы покупать сына даже за пятьдесят крон — потому что не продал бы его и за сто тысяч миллионов. Сын мой! Яков мой! не променял бы тебя на тысячу генералов и даже фельдмаршалов!.. Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, мысленно отстраняясь от неуместных чувств; чувства всегда иррациональны.

«Хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего».

Это после попытки самоубийства... «юнкер Шмидт из пистолета»... любовь, глупая ранняя любовь. Сколько же ему тогда было? Восемнадцать?.. А теперь уже почти тридцать пять; выправился сын, стал мужчиной. Жизнь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа.

Яков почувствовал взгляд отца, поднял голову и улыбнулся.

- «Гхмерти»? — иронически спросил Сталин.

- Прости, отец. Я не знал, у своих ли оказался. Сын Сталина не должен был попасть в плен.

- А «гхмертишвили» должен? Высоко метишь.

Яков рассмеялся и развёл руками.

- Зачем эти фокусы с флагом? — спросил Иосиф Виссарионович, указывая мундштуком трубки в сторону остывающего проектора.

- Разве плохо? — удивился Яков. — Отличный фильм получится, пропагандистский фильм.

- А ты подумал, можно ли будет показать такой фильм? — скептически заметил Сталин.

- Мы захватили Гитлера, — произнёс Яков тоном, исключавшим всякие сомнения: случайную «командировку» в Берлин он полагает высшей точкой своей карьеры.

Сталин нахмурился:

- Гитлер — фигура одиозная. Гитлер по-своему честен. Он говорит вслух то, что другие империалистические лидеры не могут позволить себе говорить вслух из соображений морального характера, из соображений внутренней политики и внешних интересов. Убери Гитлера — и противоречий морального характера между Германией и остальным Западом не останется. Это даст возможность Германии снова сблизиться с остальными странами Запада. Он выдержал паузу, оценивая реакцию сына.

- Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией невозможно? Ты считаешь, сближение между англоамериканскими союзниками и Германией будет для нас выгодным?

- Но, отец... — беспомощно сказал Яков.

«Простоват, простоват», подумал Сталин, «в политику рано.»

- Я думал, мы поймали Гитлера — это народ воодушевит. Ещё больше воодушевит... я не хочу сказать, будто народ сейчас мало воодушевлён... «Очень прост», подумал Сталин, «и мало, что прост: ещё и не понимает разницы между качественными и количественными характеристиками. Надо учить, а как учить? когда учить?..»

- Знаешь... — сказал Яков, отчаявшись найти слова. — Там, в самолёте, когда возвращались, Половинкин тебя отцом назвал. Ты же не только для меня отец, понимаешь?

- Понимаю, конечно, — сказал Сталин. — Ещё для Василия и Светланки. Яков долю секунды медлил с ответом, словно ожидал продолжения списка; продолжения, естественно, не последовало.

- Ты же — Сталин, — сказал сын, явно подразумевая «ты что-нибудь придумаешь».

«Совсем другим ты вернулся, сын», подумал Иосиф Виссарионович, «а всё равно тем же самым.»

- Ты думаешь, я Сталин? — спросил он ласково.

Яков сморгнул.

- Нет. Я не Сталин. И ты не Сталин, — Иосиф Виссарионович положил ладонь на оттиск завтрашней «Правды», так, что отставленный мизинец упёрся в пафосный портрет на развороте; седину и морщины на фотографии заретушировали напрочь, бессмысленно и беспощадно. — Вот он — Сталин.

- Отец...

- Нет. Нет никакого «Сталина». Есть представление народа о «Сталине», есть мечта народа о «Сталине». Есть «Сталин», который воплощает надежды, чаяния, представления Советского народа о справедливости, о будущем, о лучшей новой жизни. И у меня нет права предать такое доверие! Ты это понимаешь?

Он перевёл дух.

- Ты понимаешь, что как только народ перестанет видеть во мне его, — Иосиф Виссарионович, проминая бумагу, ткнул мундштуком в портрет, — его, «Сталина», как только это произойдёт — я перестану быть Сталиным? Яков притих, поражённый глубиной страсти. Нечасто видел он отца таким; редко Сталин позволял себе такое.

- Завтра полетишь в Белоруссию, — сказал Иосиф Виссарионович, опускаясь обратно в кресло. — Ты ведь артиллерист. Там есть дело, большое дело. Не забыл ещё профессию?

Он вдруг почувствовал, что ноги почти совсем не болят.

- Владыка Сталин идёт по коридору!

- По какому коридору?

- По нашему. Владыка Сталин идёт по нашему коридору. ...Так ли шептались штурмовики караула или не так — исторической науке это неизвестно. Да и не особенно важно. Товарищ Сталин шёл к лорду Вейдеру.

Зачем — он и сам сейчас не мог бы сказать. Разговор с Яковом, во время которого Иосиф Виссарионович позволил себе несколько излишне темпераментный тон, — а Иосиф Виссарионович крайне редко позволял себе излишне темпераментный тон, — разговор с сыном неожиданно стряхнул с него оцепенение усталости. Сон отступил; боль в ногах унялась — и они сами собой понесли земного Верховного главнокомандующего к Верховному главнокомандующему внеземному.

Рабочий шум в Кремле не затихал никогда, но сейчас сделался далёк и безвреден; свет уступал сумраку; коридор тянулся за коридором. Сталин мягко шагал к своей цели. Тень бежала перед ним, клубилась и обретала объём, отрывалась от гладко натёртого паркета, вставала, пружинила, как столб тяжёлого дыма.

Дверь палаты Вейдера выглядела так, будто впереди сгущался мрак. До самой пронзительной темноты, до такого чёрного цвета, рядом с которым беззвёздная ночь станет днём.

Беспомощно-белые скафандры штурмовиков вытянулись в два напряжённых столпа по обеим сторонам двери; вытянулись — и, сжимая в перчатках оружие, немедленно расступились. Не обращая внимания на абсолютную, подчёркнутую покорность небесных бойцов, не желая удивиться этой покорности, Сталин ускорил шаг и, словно пробивая серый силуэт, вошёл в сумрак палаты.