Александр Михайловский - Крымский излом: Крымский излом. Прорыв на Донбасс. Ветер с востока [сборник]

– Именно так, товарищ Сталин, именно так. – Я еще раз удивился прозорливости этого человека. – А что касается Ельцина и прочих заговорщиков, то скажу вам научным языком: партия, лишенная механизма самоочищения и пополняемая путем кооптации, сгнила в течение одного-двух поколений.

То же касается и комсомольских структур. Именно из комсомольцев вышло большинство новых финансовых магнатов, именуемых у нас олигархами. Скажу одно – вы были правы, говоря про усиление классовой борьбы при социализме. Должен быть четко зафиксирован и научно описан процесс выделения из однородной массы советских партийных и комсомольских активистов новых супербуржуев, стремящихся заполучить в личную собственность всю страну.

И вообще, я считаю, что советское государство должно быть построено в строгом соответствии с учением старца Пелагия о спасении добрых и наказании злых. Тогда для людей все будет в рамках государственной целесообразности и практической морали.

По-моему, упоминания старца Пелагия, жившего во втором веке нашей эры, очень удивило Сталина. Он не ожидал, что в нашей конторе изучают и богословские труды. Но, что называется, noblesse oblige – положение обязывает. Мы оперативники ГРУ, и по долгу службы должны знать не только о старце Пелагии, но и о многом другом. Дураков в нашей конторе не держат, не то место.

В горле у меня заметно пересохло, и заметивший это Сталин сделал жест, чтобы я перевел дух. Снял трубку телефона, коротко бросил в нее:

– Два чая!

Потом он посмотрел на меня.

– Вы, товарищ Бережной, не горячитесь, мы и сами все это понимаем. Только вот в органах есть горячие головы, которым чем проще, тем лучше… Мы вас поняли. Давайте вернемся к нашим баранам. Поговорим вот о чем. Я тут прочел несколько статей о вас в «Красной звезде». Этот журналист, Симонов, хорошо пишет. Многое, конечно, недоговаривает, но вы сами понимаете – иначе нельзя. Скажите, что вы чувствовали, когда поняли, что попали к нам на эту войну? Чисто по-человечески.

Я задумался.

– Не знаю, товарищ Сталин. В первые минуты я был немного ошарашен. Такие Голоса – это не простое переживание. В первые минуты в бой вступили моряки и летчики. А потом… Потом, когда получен приказ и ты встаешь в строй, места для эмоций уже не остается. Бойцы подгоняют снаряжение, авианосец сотрясается в грохоте, отправляя в вылет очередной самолет… Словом, трудно все это описать. Потом, когда вертушка шла на цель, только повторял себе: «Тебя этому учили, ты все сделаешь как надо…»

Сталин слушал меня внимательно, время от времени делая какие-то пометки карандашом в лежащем перед ним блокноте.

– Потом, когда бойцы явили передо мной Манштейна-Левински, в одной ночной рубахе и обгадившегося… Тут я понял, что могу все. Это страшное чувство, такое же страшное, как чувство полного бессилия.

Дело в том, что истина где-то посредине. Ведь немец – солдат серьезный. Сейчас я понимаю, что не смогу закрыть грудью каждого нашего солдата, не смогу спасти от голодной смерти каждого ленинградца. Ведь они умирают прямо сейчас. Блокаду же реально мы сможем прорвать месяца через полтора, а полностью ее снять – не раньше капитуляции остатков осаждающей город армии. За это время погибнут десятки тысяч наших людей, и от этого болит душа. И не только у меня одного. Леонид Ильич докладывал, наверное, по партийной линии, – я отхлебнул остывшего чая. – Вот так вот, товарищ Сталин.

Сталин поднял голову.

– Товарищ Бережной, есть мнение, что вы наш человек и мы с вами сработаемся. Сейчас товарищ Поскребышев вызовет для вас машину, и вас отвезут в гостиницу к товарищу Василевскому, тут недалеко. Будут ли у вас еще какие-либо просьбы?

Я вздохнул.

– Если можно, товарищ Сталин, то выделите для «Молнии» как можно больше подвижных соединений…

– Вы не торопитесь. Еще раз обсудите все с Василевским, пока он в Москве, и с Ватутиным. Мы вам верим, и для «Молнии» выделим все, что сумеем. Только товарища Буденного с его корпусами не просите, у него весной будет своя сольная партия. – Сталин пожал мне руку. – До свиданья, товарищ Бережной, жду вас здесь через неделю с окончательным вариантом плана.

28 января 1942 года, полдень. Станция Воронеж

Гвардии майор Сергей Александрович Рагуленко

Утром по эшелону зачитали Указ Верховного Совета СССР. Согласно ему наша бригада стала 1-й гвардейской ордена Боевого Красного Знамени Отдельной тяжелой механизированной бригадой осназа РГК. По этому поводу приказываю разлить личному составу после завтрака «по писят» из НЗ. Награждение всей бригады – это дело святое. Мы теперь не хухры-мухры, а круть неимоверная, и вкатываемся в историю, как по рельсам.

Но, блин, война ведь только начинается. В первую очередь для немцев, которым предстоит на собственной шкуре узнать, что такое русский солдат, доведенный до состояния ярости. Ну, и для нас тоже, потому что немец – мужчина серьезный, и подходить к нему надо во всеоружии. Чует моя пятая точка, что мы уже успели так отравить жизнь Алоизычу, что скоро на нас начнется персональная охота с помощью диверсантов, массовых налетов авиации и прочих фрицевских понтов.

Конечно, та хохма, что официально мы уехали в Сталинград, может, и собьет парней Канариса со следа, а может, и нет. То, что мы туда и не собираемся – к гадалке не ходи. За Красным Лиманом эшелон свернул на север, а не на юг, и теперь каждый удар колес по стыкам рельсов приближает нас к столице нашей Родины, Москве.

Настроение у народа приподнятое, мы опять уходим с места сражения победителями. Командование и штаб батальона едет в одном вагоне со взводом разведки и управления, которым командует капитан Борисов. С ним и его бойцами мы вместе прошли весь путь – от набережных Евпатории до позиций под Краматорском. За это время паренек изменился даже внешне, как и его бойцы. С лица куда-то исчезло выражение растерянного недоумения и отчаянного упорства, сменившись на осознание своей силы и мастерства. Мы можем их побеждать, побеждать в их же стиле, нагло врываясь в ничего не подозревающие города со спящими гарнизонами. Можем, одетые в форму противника, тихо снимать часовых, открывая тем самым дорогу бронетехнике. Можем выйти с немецкой панцеркамфгруппой баш на баш и, оставив от нее только груду изуродованного металла, пойти дальше, выполняя задание Родины.

Мы – это не только бойцы, пришедшие из нашего, навеки потерянного 2012 года, мы – это вся бригада. Честно говоря, чем дальше, тем я больше начинаю забывать, кто есть кто. С начала боев мы потеряли двенадцать человек из исходного, как здесь принято выражаться, инструкторского состава моей старой роты, ставшей костяком батальона. Инютин, молодой взводный лейтеха, словил шальную пулю в лицо под Саками. Его заменил старшина Гаврилов, которому при переаттестации дали мамлея. Еще три контрактника легли, когда мы деблокировали Севастополь. Восемь парней при разных обстоятельствах погибли во время рейда по степям Таврии. Раненых два десятка, но комбриг нас заверил, что все они вернутся к нам до начала переброски на фронт.