Галина Гончарова - Азъ есмь Софья. Крылья Руси [СИ с изд.облож.]

И все было готово для осуществления ее плана. Человек найден, он уже уехал в Москву, теперь остается только ждать вестей.

Она подождет.

Троице-Сергиев монастырь готовился к приему государя заранее.

Все начищалось до блеска, мылось, подметалось, заменялось на новое, чай, не каждый день государь приезжает.

А что делать? Патриарх очень просил приехать, помолиться, все же почти четверть века прошло с момента коронации Алексея Алексеевича. Вот и отслужить бы молебен во здравие, чтобы еще столько же ему править, да так же успешно, чтобы Русь новыми землями прирастала, ширилась…

Все-таки крупнейший монастырь на всей Руси, надобно уважить…

Алексей пожал плечами и согласился. Почему бы нет? Отец, вон, то в один монастырь ездил, то в другой, богомолен и праведен был, а ему все недосуг. Правда и то, что при отце страна из бунтов да изматывающих войн не вылезала, а при нем если что и случается, так Руси от того не слишком тяжко. Потому и некогда ему лбом в храме полы протирать. У Бога кроме его рук – других нету. Никто за Алексея не сделает, что д олжно.

И разумеется, ехать на богомолье надо было с семьей. А поскольку царевич с супругой были в отъезде, да и вообще Кремль резко опустел после того, как всех старших Романовых повыдавали замуж и переженили, Алексей подумал – и пригласил с собой на богомолье и ближайших друзей.

Князей Морозовых.

После войны со Швецией Алексей почти заставил Ивана принять княжеский титул. Чай, правая рука царская, на царской сестре женат, а все еще простой боярин?

Несолидно!

Иван отмахивался, но потом-таки согласился. Князь… ну, пусть будет князь. Главное, что друг, а остальное не так важно.

Софья подумывала остаться в Кремле, но Алексей все же вытащил ее в поездку.

В этот раз выезд был организован по всем правилам. Кони в попонах, бояре в высоких шапках и парчовых кафтанах, стрельцы… процессия медленно двигалась по улицам Москвы.

Убийца ждал своего момента.

У него будет несколько возможностей выстрелить и уйти, может быть – на пути туда, может – обратно. А может, и когда Алексей Алексеевич куда-нибудь поедет. Но в том и беда, что ездит он по своему желанию, так его, почитай, год дожидаться можно. А вот эта поездка запланирована чуть ли не за полгода, грех не воспользоваться.

Убийца ждал. Выцеливал белый кафтан государя в мельтешении людей, лошадей, карет… и только когда почуял, что пуля полетит точно в цель, спустил курок.

Вот оно…

В шуме и гаме выстрела сначала и не услышали.

Лежать бы Алексею Алексеевичу на мостовой, но буквально за пару секунд до этого…

— Вань, а хорошо бы каменную Москву отстроить?

— Что?

Отвлекся Иван Морозов, задумался о своем, глядя на жену. Словно и не прожили они вместе эти годы – все так же она была для него хороша и любима. И ехала чуть позади, сидя в легкой открытой карете.

— Да, государь?

И чуть тронул коня, двигаясь вперед.

Вот этого «чуть» и хватило, чтобы оказаться на линии выстрела. Сначала никто и не понял, почему князь Морозов оседает, запрокидываясь назад.

Алексей бросил поводья, слетая с коня, подхватывая друга, и понимая, что на его ладонях – кровь!? То есть… покушение!?

Кто-то вскрикнул, стрельцы кинулись на шум, поднялась суматоха… ловили убийцу, загомонили люди, но все перекрыл безумный женский крик.

И на московской площади воцарилась тишина.

Люди молчали, и в полной тишине царевна Софья упала на колени перед своим мужем.

В груди князя Морозова алым зияла рана, лилась кровь, и царевна, стоя на коленях, зажимала е, а руки были в крови, и платье…

Синие глаза Ивана гасли, он попытался что-то сказать, но уже не смог.

Только смотрел до последней секунды на жену. Смотрел, жалея, что не сможет пройти с ней до глубокой старости, потому что любит и не хочет оставлять ее одну. И видел в ее глазах то, что знал всегда.

Любовь.

Искреннюю, сильную и безудержную.

Не ту, о которой пишут поэты и поют менестрели. А другую.

Когда человек – часть тебя. Души. Разума, сил, воли – и когда его забирают, остается пустота. А если ее слишком много – человек просто тонет в ней и тоже исчезает. Нельзя же жить в пустоте…

И сейчас эта пустота отражалась на лице проклятой царевны. А окружающие молчали – и было в молчании этом понимание. В единый миг она стала своей. Стала близка и понятна людям, стала родной, страдающей… поздно!

Для нее все было поздно.

Это Алексей Алексеевич распоряжался стражей, это по его указаниям ловили убийцу, а царевна все так же стояла на коленях возле мертвого мужа – и никто не смел прикоснуться даже к краешку ее одежды. Настолько кощунственным казалось людям вторгнуться в это тяжелое, неизбывное горе.

Прервал его только Алексей Алексеевич.

— Сонечка… вставай, сестренка.

Царевна чуть качнула головой.

— Нельзя, чтобы Ваня, здесь, вот так… его надо домой. И тебе надо к детям.

— Нет… нет…

Но к чему относилось это «нет», Алексей разбираться не стал. Мягко поднял сестру с колен – и та остановившимися глазами смотрела, как Ивана перекладывают на носилки, как несут во дворец, словно живого – не закрывая лица, на это хватило ума, как намокает алым покрывало на его груди…

На белом кровь – алая…

Только когда увели царевну, народ позволил себе… шевельнуться. Иначе и не скажешь.

— Горе-то какое…

— Бедненькая…

— Пр оклятая царевна что тут говорить. Вот и настигл… ой!

Оплеуха тоже настигла говоруна быстро и решительно. С той стороны, с которой и предположить нельзя было, от юродивого, из тех, которые всегда трутся около праздников и прочего.

— Помолчи, ирод! Пока язык не вырвали.

Мужичонка, ляпнувший про проклятье, оглянулся, увидел злые глаза людей – и словно съежился. Есть, есть такое горе, в котором неуместны все старые споры. И когда его видишь…

Сейчас каждого по сердцу царапнуло. И любые слова тут были неуместны.

Ульрика опустила руки.

Софья просто сидела и смотрела в никуда. И ничего не получалось. Никто не мог вывести ее из этого состояния, может быть, дети, так они еще пока прибудут. А она ведь с ума сойдет, если сейчас не заплачет, знала это царица, еще как знала. Только сделать ничего не могла.

Царевна просто сидела у гроба мужа, держала его за руку и молчала. И увести ее не представлялось возможным. Разве что оглушить…

Царица поднесла руки к вискам. Вышла из залы…

— Государыня?

Десятки глаз тут же впились в ее лицо. Софья и сама не знала, насколько она дорога людям. И сейчас… к ней не лезли в ее горе, но за дверями – ждали. Верили, надеялись, что сейчас их царевна встряхнется, выйдет, опять начнет отдавать приказания… а она просто сидела и молчала. И столько боли было в этой тишине.