Владислав Савин - Рубежи свободы [litres]

Не говоря ни слова, влепляю сучке пощечину – ладонь сложив по-особому, чтобы вышло как кулаком. Но не в полную силу, чтоб больно было и унизительно, но все ж не нокаут. И для симметрии – с левой руки тоже.

– Ты за что девчонку убила, тварь, она тебе что плохого сделала?

Н-на, еще получи, сука! Согнулась от боли, хрипит. А после, взглянув на нас с ненавистью, выкрикивает:

– Слава героям!

– Твоих героев щиросвидомых, последних сейчас как крыс по схронам травят. И ты сейчас сдохнешь, если не станешь сотрудничать. Так кто ты такая, откуда взялась, отвечай!

– Слава героям!

И так дальше – как заведенный автомат, ответом на любой вопрос. Обкуренная, или псих? Нет, умная и опытная – и ведь минуты не хватило, чтоб вам тело девчонки в иллюминатор выкинуть и назваться ее именем, и был у тебя шанс до Севастополя на настоящий допрос не попасть, а там как-нибудь на берег проскочить и затеряться. Но сообразила, что сейчас мы поймем, кто ты, и тебе конец, так хотя бы отомстить – и начала стрелять. Личность твою установили – по списку пассажиров (кого на месте нет), затем приметы всех отсутствующих, и опознание соседями по каюте. Ира Стырта из Киева, семнадцати лет – хотя документы, скорее всего, липовые. Раздеть, привязать к койке! Что скалишься – думаешь, насиловать тебя будут? Так это для тебя не наказание вовсе – знаю, что «отважных девушек» этому в процессе обучения подвергали, толпой «отважных юношей» или просто эсбэшников, готовя к будущей работе, «если ради Украины, то не б…ь». А с тобой, тварь, я бы даже этим побрезговал – будет тебе сейчас китайская экзотика. Вчера еще, при подготовке к рейсу, в ресторан заглянув, я от повара слышал, что крысы в провизионках донимают. И Юрка посоветовал организовать «крысиного волка» – крысюков наловить в бочку, и нехай друг друга кушают, которая последней выживет, будет уже крысиный маньяк-убийца. Мазур, сбегай на камбуз и спроси – если хоть один крыс попался, тащи в банке сюда.

– Слава героям!

У тебя что, пластинка сбита? Ничего, сейчас ты по-другому запоешь. Вот и Мазур вернулся – что стеклянная банка, это наглядно, но как мы ее греть будем, жестянку можно было утюгом. Ну, что есть.

– Видишь, девочка, какой крысюк? Сейчас мы тебе это на животик привяжем, вверх дном, и фанеру, горло прикрывающую, вынем. Что дальше будет, тебе сказать? В Китае это называлось «крысиная клетка» и считалось казнью премерзейшей. У этих тварей зубки такие, что прогрызают доски и цемент. А мы даже выйдем отсюда, чтоб не смотреть. И моя совесть чиста – я тебя и пальцем не трону, а за грызуна не отвечаю. Что от тебя останется, за борт выбросят, крабы доедят. И мне за это ничего не будет, кроме благодарности. Мазур, помогай, чтоб крыс не сбежал, лови его по каюте потом!

– Слава героям! Слава героям!

Бодрись, не поможет. В дверь стук – кого там еще черт несет? Там Гвоздь в предбаннике, не пустил бы посторонних.

Входит Аня Лазарева. За ней Лючия, в дверях Тюлень и Нукер.

– Анна Петровна, вы не подумайте чего, у нас тут походно-полевой допрос в процессе, с китайской спецификой, вон крыс в банке мечется и пищит, проголодался, наверное. Поскольку установлено, что на борту бандер больше оказалось, чем по списку – эта вот неучтенная, и судя по всему, уровнем повыше, чем простые зверьки. А кто такая и сколько их еще тут, сейчас узнаем. Но вам при этом лучше не присутствовать – уж больно картина неэстетичная сейчас будет, кровь в стороны, и наверняка обделается, от болевого шока. Мазур, ну что, готов крысюка выпускать? А то задохнется еще в банке, зачем мучить грызуна.

– Слава героям! Слаааваа героооям!

Аня лишь поморщилась, на сучку смотрит, как на мышь подопытную. С презрением и каким-то научным интересом. Совсем не похожа на ту Анечку, что раньше я видеть привык – от той, солнечной и веселой, «доброй королевы Анны», сейчас лишь запах духов и шелест платья остались – а лицо и взгляд как у капо из женского концлагеря. Впрочем, если бы моего сына кто-то хотел бы зарезать, я бы тоже озверел – а у женщин инстинкт выражен еще сильней!

– Слааава гееерооям!!!

– Героям сала, – вдруг отвечает Аня, зло усмехнувшись.

– Слаава!

– Сала!

– Слаава! Ненавижу, москальская тварь!

– Сала. Подавишься.

– Убьююю!

– Зубы сломаешь. Пробовали уже. Сам Кук – с ним у меня давние счеты.

– Стерва!

– Меня так звали. Знаешь меня? Откуда?

– Ненавижу!

– А я и не хочу, чтоб ты меня любила.

– Что вам от меня надо?

– Ты за что девочку убить хотела? Сама, без всякого приказа.

– За то, что у нее все есть! То, за что мы сражаемся – у нее уже. За то, что нетронутая – когда меня в схроне шестеро валяли, «чтоб готова была к любому, ради нашей борьбы». А мне после доктор гонорею лечил. Я лишь последний год, во Львове, узнала, что такое настоящая жизнь – и то на время лишь, а после снова в топку. А у нее это впереди должно было быть – выучилась бы на доктора, или еще на кого. Ненавижу! Она что, живая?

– Откачали. Ты даже с удавкой работать не научилась.

– Меня батя берег и жалел. На дело отпускал, лишь когда совсем безопасно, и туда, где гарнизона нет. Мало у меня убитых зрадныков.

– И сколько же?

– Восемь, нет, девять всего. Но мы сначала не душили, а лишь с парнями ездили, пока они душили, мы вещи зрадныков перебирали, что поценнее, с собой взять. И малых мне не доверяли – чтоб с одного удара о печку или об угол убить, как подобает.

– А сколько тебе лет, по-настоящему?

– Двадцать один. С тридцать второго года я.

– Олесь Чума, он же Крыж, тебе и в самом деле отец? Или ты приблудная?

– Батя, не сомневайтесь! Бил меня страшно, если в чем провинюсь, но никому другому не дозволял. Говорил всем: это моя доча, и я один на нее право имею.

– А мамка где?

– А нету ее. Она учительшей была, еще при поляках. Когда ваши пришли, то хотели ее секретарем в вашу управу взять. А она отказалась, сказав «советского пера в руки не возьму». Ваше начальство тогда сказало: «Хорошо, отпустим домой, если подпишешь, что бандеровцев будешь выдавать». Она подписала, просто чтобы отпустили. А батя узнал, хлопцев привел и сказал: «Она зраднычка, делайте с ней что положено, а у меня рука не поднимется, все ж женой мне она была столько лет». И мне сказал: «Ты станешь зраднычкой – с тобой сделают то же самое».

– Тоже удавят?

– Нет, ей, после того как все натешились, живот вспороли. Она кричала страшно, еще когда ее в яму волокли и землей забрасывали. Батя после на том месте крест поставил, красивый, сам вырезал. И священника привел, чтобы службу прочел и водой покропил.

– Ты одна у них была?

– Нет. Первенец, тоже Олесь, в честь батюшки названный, еще до войны от болезни помер, денег на доктора не нашлось. Нину немцы увели, так и сгинула, может, сейчас в германщине счастливая живет. Сонюшка от голода умерла зимой сорок седьмого, когда москали все деревни обложили и в лесу совсем нечего было есть. Василь зрадныком оказался, когда в пятидесятом прощение объявили тем, кто из леса выйдет и повинится – он вышел, и после в село вернулся, а все знали, что из НКВД отпускают лишь тех, кто не только словами покается, но и выдаст кого-то – ночью к нему пришли, он спрятался, тогда стали его жену Маришку пытать, где Василь, и что сынка годовалого Петрика убьют. Василь вылез, его убили, а после Маришку с Петриком все равно бросили в колодец. Я последняя, выходит, осталась – и кончится на мне наш род.