Александр Харников - Севастопольский вальс

– Молодцы, ребятки, горжусь вами! – крикнул я в микрофон.

Но враг обломал нам весь кайф. Флаги на неприятельских кораблях поползли вниз. И когда к ним подошли наши пароходы («Денис Давыдов» держался чуть поодаль, на «всякий пожарный»), а с юга появился отряд Бутакова, то им осталось лишь принять капитуляцию грозного противника. А наши учебные стрельбы на этом закончились. Стоит отметить – весьма успешно.

Пока мы грузили наши «Ноны» на «Денис Давыдов», ко мне еще раз подошел Строганов и при всех обнял.

– Вы, поручик, молодец! Орел! Сразу видно – боевой офицер, а не «дворянчик иерусалимский»! Хвалю!

– Служу Отечеству! – я никак не мог вспомнить, что положено в этом веке говорить в подобных случаях.

Строганов улыбнулся.

– Вижу-вижу, что служите вы Отечеству нашему превосходно. Так что спасибо вам еще раз. Вы славно сегодня сражались. Думаю, что враг теперь вряд ли снова сюда сунется…

18 (30) сентября 1854 года. Черное море, недалеко от Тендровской косы Дэвид Стюарт, лейтенант флота Ее Величества, командир посыльного судна «Дриада»

Моя красавица «Дриада» шла под всеми парусами, лихо рассекая изумрудные волны Черного моря. Она, конечно, не пароход, но двенадцать узлов дает, а при хорошем попутном ветре и все четырнадцать – с моей-то командой. Конечно, в бою нам делать нечего – наши пушечки годятся разве что против рыбацкого суденышка – но мы не «Инвинсибл» и даже не «Тигр»…

Еще несколько месяцев назад я был первым помощником капитана на том самом «Тигре», да упокоит его Нептун на дне Одесской гавани, где находятся ныне его обломки, разбираемые русскими на сувениры. С моим-то происхождением и семейными традициями, никто не сомневался, что еще пара-тройка лет, и я стану капитаном, пусть не 100-пушечного корабля, так хотя бы парового фрегата. Так и случилось бы, если не один инцидент…

Однажды во время вахты мне вдруг приспичило заглянуть в гальюн. На обратном пути я услышал, как кто-то тихонько всхлипывает. Смотрю – за мачтой, скорчившись, сидит юнга, лицо которого разукрашено синяками. Но держится он почему-то за свою, простите, филейную часть. Я подошел к нему и рявкнул: мол, что это за сопли на корабле Его Величества?! Хочешь плакать – возвращайся к маме.

А тот мне отвечает:

– Сэр, у меня нет мамы. Сирота я. Но, как только контракт закончится, я сразу уйду.

– Это еще почему? – удивился я. – На корабле тебя кормят, есть крыша над головой. Все ж лучше, чем подыхать под забором от голода и холода.

Юнга зарыдал, да так, что долго не мог успокоиться. Конечно, следовало бы его наказать, но я решил расспросить его, что с ним случилось, а лишь после этого вынести свой приговор. Юнга долго запирался, а потом, размазывая сопли по лицу, выпалил мне, что его «пользуют» и боцман, и другой юнга, постарше, и даже порой лейтенант Смит.

Я, конечно, слышал о подобных вещах, но то, что это происходит на моем корабле, поразило меня до глубины души.

В общем, пошел я к капитану Гиффарду и говорю ему: «Сэр, надо всех этих содомитов отдать под суд – таким во флоте Ее Величества не место». А он посмотрел на меня устало и говорит:

– Дэви, я хорошо знал твоего отца, и ты у меня на лучшем счету. Поверь мне, я желаю тебе только добра. Такое у нас во флоте бывает сплошь и рядом – ведь женщин мы видим редко, и некоторые из нас не выдерживают. Только вот то, что этим с юнгой занимается Смит – непорядок; негоже такое для морского офицера. А боцман у нас хороший, закроем на это глаза. Я поговорю со Смитом, а ты забудь про все, что мне только что рассказал. Для твоего же блага.

Но я не выдержал и потребовал наказать виновных. Гиффард ничего не сказал, но на следующий день мне объявили, что меня переводят на «Дриаду» – видите ли, ее командир, лейтенант Джеффрис, тяжело заболел и его списали на берег. Мне разрешили взять с собой пару ребят, у которых на «Тигре» была репутация бузотеров, а заодно и юнгу, который стал причиной моего ухода с «Тигра». Через несколько дней я впервые узрел свой первый корабль, на котором я буду, как говорят моряки, «первым после Бога».

Сказать, что «Дриада» находилась в ужасном состоянии, означало не сказать ничего. Днище, обросшее ракушками, старые и ветхие паруса, кое-где следы гнили… Даже гальюнная фигура, когда-то мастерски вырезанная из дерева и позолоченная, облезла – видимо, ее не красили уже много-много лет.

Первым делом, пользуясь связями моего родителя, я добился, чтобы «Дриаду» откренговали – очистили от ракушек днище, заменили гнилые доски в обшивке и выдали новые паруса. А гальюнную дриаду команда почистила от облупившейся краски и заново выкрасила – все-таки она наш талисман. Кожу ее сделали зеленой, как и полагается дриаде, волосы – золотыми, глаза – голубыми, а я не удержался и лично покрасил ее соски в ярко-вишневый цвет, а кленовый листик, прикрывающий самое пикантное место – в ярко-красный, как у кленов в Канаде, где я провел часть своего детства. Оставшейся золотой краской мы вывели на корме; HMS Dryad – «Корабль Ее Величества Дриада».

Когда «Тигр» сначала сел на мель, а потом был взорван огнем русских пушек, я вспомнил поговорку про мельницы богов, которые крутятся медленно, но неотвратимо. Мы же то и дело мотались – то к Кинбурну, то к Севастополю, к бухте с названием «Kamyshovaya» – попробуй, выговори это варварское слово, то к Балаклаве – именно нам поручили срочно сообщить командованию об успешном захвате этой рыбацкой деревни. Увы, реальность оказалась несколько иной – русские каким-то образом смогли уничтожить все наши корабли. Все, кроме нашей «Дриады», которую они, вероятно, попросту не заметили.

С этой самой Балаклавы и началась черная полоса для нашего флота. Мы держали связь между французами, которые стояли на якоре в той самой труднопроизносимой бухте, и нашим флотом, который после Балаклавского позорища отстаивался у Евпатории. А три дня назад, пятнадцатого числа, нас вновь послали к французам.

Мы надеялись вернуться в Евпаторию тем же вечером. Но, увы, после перехода командования к какому-то Канроберу, который стал главным у французов после смерти маршала Сен-Арно, у них там царила форменная неразбериха. Мне объявили, что послание нашему командованию будет написано после заседания военного совета. А пока, мол, подождите. Да не в бухте, дескать, у нас тут для лимонников места нет – для своих его еле хватает. А на рассвете будьте добры прибыть за нашим ценным письмом. Все, аудиенция окончена.

Не очень-то и хотелось вставать на якорь в подобной толчее, подумал я. Достаточно одному кораблю взлететь на воздух, как тогда случилось в Балаклаве, и пожар перекинется на десяток других кораблей. Не нужно быть Ньютоном, чтобы предугадать, что не всем удастся спастись. Это значит, что будут еще взрывы, и доброй половины французского флота не станет – хорошо, если вообще хоть что-то останется. Так что мы с облегчением отошли подальше на север, к Круглой бухте, где и бросили якорь. Как известно, Бог помогает тем, кто помогает самим себе.