Иван Оченков - Конец Смуты

– Любезный пан Неверовский, это «жалкое воинство», о коем вы говорите с таким неподражаемым пренебрежением, уже разгромило вашу хваленую армию под командованием самого гетмана Ходкевича в битве под Москвой. К тому же вы забыли о войсках, любезно присланных мне моим братом королем Густавом Адольфом. Поэтому, если вам нечего мне больше сказать, ступайте с богом.

– Я смотрю, шведы забыли о Клушине?

– А вы – о Дерпте! Ступайте, господа, вы и так отняли у меня много времени.

Едва поляки, откланявшись, вышли, воеводы обступили трон. Пихая один другого, они явно хотели что-то сказать, но не решались. Наконец Куракин вышел вперед и, поклонившись, запричитал:

– Что же ты прогнал их, государь! Подумали бы ляхи недельку, может, и сговорились бы еще. А так сколько погибнет душ христианских… Грех-то какой!

– Греха бояться – детей не родить, однако родим! – прервал я его излияния. – Где ты такое видел, чтобы ляхи так просто сдавались? Время они хотят потянуть.

– Как где видел, в Москве! Сдались ляхи-то…

– А сколь перед тем осады было?

– А сколь потерь было бы, если б на приступ пошли?

– А что, в битве с Ходкевичем меньше потеряли?

– Так то в битве!

– А ты думаешь, Сапега или Гонсевский не придут на помощь Смоленску, если он держаться будет?

– Так то когда еще будет, – пискнул кто-то из заднего ряда, – может, ляхи до той поры уже и сдадутся!

– Может, – не стал я перечить, – но быстрее, что до той поры мы сами обессилеем. Или вам неведомо, что при долгих осадах народа от болезней мрет никак не меньше, чем в сражениях гибнет?

– На то божья воля! – возразил тот же голос.

– Не богохульствуй! Нет в том ничего богоугодного, чтобы ратники от поноса погибали.

– А если не возьмем крепость приступом?

– Возьмем. Ляхов мало, если пушками стены в трех местах обрушим да дружно пойдем на приступ, то им людей нипочем не хватит отбиться.

Воеводы задумались, а я про себя перевел дух. Кажется, убедил… Можно, конечно, просто приказать, но и выполнять в этом случае будут соответственно. Мне же нужно, чтобы все, от первых воевод до последнего ратника, понимали, что делают. Тогда и в бой пойдут с охотой, и в дальнейшем будут верить…

– Государь, ты как хочешь, а надо к ляхам послать гонца, дескать, дадим подумать недельку! – вывел меня из благостных мыслей чей-то голос.

– Кто сказал?

– Я, – вышел вперед князь Иван Троекуров.

– Это ты почему так решил?

– Молод ты еще, государь, да ратей больших не видал. Оттого и советуешь нам негодное…

– Взять его!

– Что?!

– Взять его, – повторно велел я, не повышая голоса и пристально глядя на оторопевших воевод. – Послушайте меня, любезные! С вами тут никто и ни о чем не советуется, ибо я ваш царь, и вы мне все на верность крест целовали. Как сказано было на соборе: «Един Бог на небе и един царь на земле»! Я обещал, что править буду в согласии с «советом лучших людей всея земли», и совет сей постановил, что надобно на Смоленск идти, с тем дабы вернуть его царству нашему. Так что ты, князь Иван, не мне сейчас перечишь, а всей земле русской! Посему велю имать тебя под стражу и отправить в Москву на суд. Взять, я сказал!

Глядя на стоящих столбами рынд, державшийся до сих пор в стороне фон Гершов отрывисто скомандовал драгунам – и те через минуту уже тащили упирающегося Троекурова прочь. Потрясенные до глубины души бояре и воеводы только хлопали глазами, не решаясь перечить.

– На сегодня все! – заявил я, вставая с трона. – Завтра делаем все как ранее решили.

Присутствующие, отвесив поклоны, расходились в молчании. Остались только Черкасский, Вельяминов и фон Гершов, да где-то рядом маячил Михальский со своими абреками.

– Что молчите, – обвел я глазами присутствующих, – дурит царь? Лучших людей в железа велит сажать?

– Ну, в железа, положим, ты его, государь, сажать не велел, – заговорил Дмитрий Мамстрюкович, – в том, чтобы опалу наложить да на суд отправить – умаления чести нет. Оно, конечно, зарвался Ванька. Где это видано, чтобы с царем эдак разговаривать…

– Да давно пора! – не выдержал Никита Вельяминов. – Больно мягок ты, государь. Вот бояре хвосты и поднимают. То перечат, то, паче того, указы царские не выполняют!

– Ты про что это, кравчий? – напряженно спросил Черкасский.

– Знаешь, поди, про что!

– Государь, – развернулся князь ко мне, – если ты про Казарина, то нельзя было иначе. Дума приговорила Пушкина воеводой поставить, так я и упросил сотника шум не поднимать, чтобы смуты не было. Потому как Казарин роду низкого, и если его ставить, то надобно Пушкину место искать, да так, чтобы выше, а то будет кляузы писать да челобитья, и мы бы вместо похода сейчас ябеды его разбирали!

– Дмитрий Мамстрюкович, – отвечал ему я, – то, что ты без шума и умаления чести государевой все сделал, – я оценил и потому никакой опалы на тебя покуда не положил. Однако знай – если Пушкин в Вязьме в чем оплошает, то спрошу я с тебя. А на будущее имей в виду – я не все вины припоминаю, но ничего не забываю!

После того как царь велел Федору возвращаться в сотню Михальского, Панин думал, что они опять первым делом отправятся куда-нибудь в поиск. Однако Корнилий, против обыкновения, сидел безвылазно в лагере. Причем не менее половины его отряда постоянно находилось рядом с царским шатром. Впрочем, обязанность вести разведку с них никто не снимал, и Федька вместе с напросившимся таки к ним Мишкой частенько кружили вокруг крепости, высматривая расположение пушек и караулов.

Вернувшись из одного такого похода, Мишка зазвал приятеля к себе в шатер на ужин, дескать, у меня и корма́ лучше, и вдвоем нескучно. Панин, не раздумывая, согласился и отправился вечерять к Романову, чему его верный Лукьян был только рад.

В просторном шатре, может, чуть меньше царского, невообразимо вкусно пахло чем-то съестным. Заждавшиеся хозяина слуги полили ребятам на руки из кувшина и подали чистые рушники.

– Федя, а ты не знаешь, зачем государь велел руки в походе кипяченой водой мыть? – спросил, падая на мягкие подушки, Мишка.

– Не-а, – отозвался тот, – знаю только, что, когда обозники однажды заленились, Корнилий им велел плетей дать.

Содержательный разговор прервали слуги, принесшие небольшие, на татарский манер, столики и поставившие на них изрядные миски с шурпой.

– А нынче не пост? – подумал Романов вслух.

– В походе можно, – отвечал ему Федька с уже набитым ртом.

Впрочем, насладиться в одиночестве едой им не дали, послышался какой-то шум, и у полога раздался чей-то зычный голос:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

– Аминь! – отозвался со своего места Мишка.

Полог раздвинулся, и в шатер вошли несколько человек, в которых Федька узнал остальных царских рынд. Хозяин и его гость встали и степенно поклонились вошедшим, на что те ответили такими же поклонами.