Дмитрий Старицкий - Еврейское счастье военлета Фрейдсона

Хотя шиш — я так уже во второй раз. Реально улыбнуло.

Всё будет готово через день. Как раз в вечер перед днем награждения успеют.

Немного поспорили по поводу формы и размера ''ушей'' галифе. Не люблю я слишком большие. Не тот у меня рост.

На ужин в госпиталь я не успел, но убирающие кухню поварихи нашли мне порцию холодной жареной рыбы с картофельным пюре. И то за божий дар. А смотрят они на меня так жалостно, когда считают, что я их не вижу. Или они на нас всех так в госпитале реагируют?

Узнал у дежурной медсестры, что Соня приезжала в госпиталь за какими-то справками и давно уехала на Павелецкий вокзал, где формировался ее санитарный поезд. Со всеми проститься успела.

В карты, что ли сыграть с кем-нибудь на деньги раз так в любви не везёт?

Вечером, пожалуй, уже ночью после отбоя, сидел на сестринском посту под настольной лампой, пришивал подворотничок и голубые петлицы на хлопчатобумажную летнюю гимнастерку. Все же несколько стыдно ездить по городу в госпитальной пижаме. Сразу все тебя начинают жалеть, а это мне не нравится.

Мне.

А уж как Фрейдсоновская гордость выбивается — спасу нет. Все же он целый герой всего Союза!

На приказ о защитных петлицах при летней форме я, как и вся авиация, наплевал. Разве что уголки на рукава пришивать не стал. В ателье сказали, что их отменили еще осенью.

Молоденькая медсестричка порывалась мне помочь по-женски. Но я отказался. Самому надо навыки восстанавливать. На фронте у красных командиров денщиков нет. Их даже в царской армии в конце девятнадцатого века отменили. Да и мелкую моторику восстанавливать в пальцах надо.

Красивая девочка. Истинно русской мягкой такой красотой. Небольшого росточка, волос русый, лицо овальное, глаза голубые, брови и ресницы тоже русые. Нет в ней яркости южных женщин или резкости тех же европеек. И имя чисто русское — Нина.

Только вот Соня все из души моей не выходит. Хоть волком вой. Всё блазнятся ее большие серые глаза в обрамлении длинных черных ресниц. Ее черные косички вразлет. Ее длинные ладони и узкие запястья. Ласковые пальчики.

А девочка, та, что рядом, мне свои беды дальше рассказывает. Я вежливо уши грею.

— Я практически сразу после школы поступила в госпиталь. Собиралась в институт медицинский поступать на зубного врача, а тут война. Какой может быть институт? Всем классом пошли в военкомат добровольцами записываться, а там нам отлуп — не до нас, мобилизация идет плановая. Ждите своего года призыва. Девчатам сразу путь указали в медицину. Я и пошла, потому, как сама так хотела, а остальные в райком комсомола попёрлись за подвигами — они в снайпера возжелали. Кто-то им в толпе напел, что из женщин снайпера лучше получаются, чем из мужчин. Так что наши пути разошлись, и я естественным образом в санитарки попала. В ближайший от дома госпиталь.

Нина ненамного задумалась, наверное, решала, рассказывать мне или нет, но потом решилась.

— Первые эвакуационные поезда были не специальные как сейчас, а обычные плацкартные. Коридор от двери узкий изломанный углами. Неудобный. Носилки не протащить. Разве что боком. А боком ранбольного носить никак нельзя. Раненые все тяжелые. Поначалу других в Москву и не привозили.

Закрыло лицо ладонями, и продолжила говорить сквозь пальцы.

Жара. Июль на дворе. И вот раздеваемся мы, девчонки, до трусов и лифчика. Надевают нам на спину длинный клеенчатый фартук. Становишься на четыре кости в вагонном коридоре, а спину тебе бойца раненого кладут. Или командира. В бинтах не понять. И ты ползёшь, ползёшь по этим железнодорожным изгибам как муравей в цепочке. Бойца на спине несешь, боишься уронить. Ведь если уронишь то, как поднять? А он на спине стонет. Ему тоже меня жалко. Вот он и терпит, не кричит. А иные — те, что молчат, еще и сиськи на ходу щупают, охальники. Так и ползёшь, пока в тамбуре у лестницы не развернешься, и с тебя раненого не снимут и наружу не вынесут другие руки. А сама опять внутрь в другую вагонную дверь, за другим раненым. С первого раза я все коленки в кровь разбила. Ничего. Перевязали и опять на карачки. А тут еще мне на косу наступили — коса у меня была толстая, длинная. До попы. Я такой косой всю школу гордилась. А тут ору я благим матом, вою, больно мне, а никто понять не может, что случилось. Нас пробка образовалась у вагонного титана. И никто не видит мой беды. Потом когда из вагона раненых вынули, я, как есть, в трусах и лифчике, коленки перевязаны кровавыми бинтами, пошла к охранявшему нас бойцу, без спросу вынула у него с пояса штык такой ножевой и стала себе косу злобно резать под корень. А штык тупой как валенок. Ужас. Боец стоит, челюсть уронив. А я косу пилю и плачу — жалко такую красоту. Потом доктора подскочили. Одели меня в халат. Бойцу штык отдали. Я реву белухой, слезы размазывая. Так мне косы жалко.

— А дальше что? — интересуюсь. Вижу же, что девочке выговориться требуется.

— Дальше… Дальше… Доктор один — он сейчас в Горьком в эвакуации, мне коленки подлечил и отвел в нормальную парикмахерскую на вокзале, где мне прическу сделали короткую. Перед этим он всю очередь оттуда расшугал. Целый месяц мы так поезда с ранеными разгружали. Из теплушек было легче. А потом отправили меня на сестринские курсы при ''пироговке'' — всё же у меня средне образование имеется. А когда я их в октябре закончила, госпиталь уже в Горький уехал в эвакуацию. Я сюда попала. Из Лефортово меня направляли учиться, в Лефортово и распределили. Тогда было, не то, что сейчас. Все еще очень удивлялись, что я приехала обратно уже в форме и с треугольником в петлицах. Мы присягу на курсах приняли. А по окончании нам всем младшего сержанта медицинской службы присвоили.

— Так по-прежнему и хотите стать зубным врачом? — спрашиваю, откусывая нитку.

— Нет. — Смотрит прямо в глаза. — Столько народу поубивало, что нам теперь акушеры больше нужны. Народ после такой войны рожать станет активно. Должен рожать…

Последнюю фразу сказала убеждённо.

— Вдов останется не меряно, — говорю. — А еще больше молодых девчат, что даже свадьбы не дождались.

— Я вам так скажу, товарищ военлёт, хоть одного ребенка, даже без мужа каждая баба родит. Природа заставит. А те, кто с войны вернутся, я так думаю, не меньше трех детишек настругают. Я такие разговоры промеж раненых уже слыхала.

Посмотрела, как я мучаюсь с лётным шевроном, предложила.

— Вы лучше на себя гимнастерку одевайте, а я ваш нарукавный знак по руке наметаю. Быстрее будет.

И весело засмеялась, когда я пижаму снял.

— Ой, какая у вас грудь волосатая!

— Сам знаю, что бибизян. Арон-гутан. — Буркнул в ответ.

Мне почему-то этот ее смех стал неприятен.

Соня, когда мою тушку обмывала, над моей волосатостью не смеялась.